С Константина христианство действительно становится судьбой мира, так что на глубине уже все, что бы ни совершилось в нем, так или иначе, связано с христианством, решается по отношению к нему.
Волнующая книга. Впрочем, как всегда у Шмемана, который лично для меня уже давно стал автором, вынуждающим на привычные вещи смотреть в непривычных ракурсах, что всегда интересно. В предисловии к своей работе о. Александр предупреждает о двух вещах: во-первых, его книга – не учебник истории, а лишь комментарий к ней (комментарий человека в львиной доле непредвзятости и трезвомыслия лично мне не приходится сомневаться); во-вторых, автор утверждает, что не собирается судить историю, вынося ей окончательные оценки, но старается лишь задавать вопросы, заставляя задуматься читателя.
Каждая глава книги описывает отдельный период развития православия, христианства со своими победами и поражениями (впрочем, единственной несомненной удачей христианства Шмеман считает монашество), со своими исходными позициями и итогами.
Первые несколько глав книжки читала со скукой (ибо где и что уже только не читалось о раннем христианстве), впрочем, есть трепетные строки о главном:
«… в чем проявляется эта новая жизнь, которая, как мы видели, подается в крещении, осуществляется в евхаристии, миру проповедуется, как путь спасения?
Лучше всего можно описать этот идеал, как идеал единства в любви. Нам трудно понять и почувствовать до конца именно этот аспект первохристианства, потому что в современном сознании — даже церковном — единство понимается обычно либо отвлеченно, «идеологически», либо же как ценность прикладная: единство ради чего-то, единство против кого-то… Для ранней же Церкви единство само и есть последняя, величайшая ценность, высший смысл жизни, открытый людям Христом. Церковь есть восстановление единства, нарушенного, разорванного грехом, то есть себялюбием и отпадением от Бога. В ней крещеные — то есть соединенные со Христом и живущие участием в Его жизни через преломление хлеба — воссоединяются с Богом, а в Боге вновь обретают и единство друг с другом.
Как же проявляется оно? Прежде всего в деятельной любви, в которой каждый сознает себя принадлежащим всем и взамен — всех, как принадлежащих ему. <...> Любовь требует общей жизни, подлинного единства — не только в вере или учении, но и в общении; если теперь единство христиан между собой, увы, большей частью только «символизируется» в богослужебном общении, то в ранней Церкви Литургия увенчивает действительное единство, постоянное общение в повседневной жизни и вне этого общения немыслима. Ни одно слово не повторяется так часто в ранне-христианской письменности, как слово «братья», но в это братство христиане вкладывают весь его жизненный, деятельный смысл. Оно выражается в единомыслии: «У множества уверовавших было одно сердце и одна душа».
с середины, со шмемановской характеристики раскола с римо-католиками, отношений Византии со славянами – поглощала текст с открытым ртом почти как детективный роман. Развязка оказалась подстать – неожиданной. Или ожиданной где-то в глубине души, потому что вызвала восторженный отклик. Вечно животрепещущие вопросы: отношение христианства и язычества (обрядоверия), отношения государства и церкви (мирского и духовного) – это может казаться глобальными темами, но на самом деле это то, что касается каждого верующего человека лично…
Что касается описываемой истории… Даже если что-то и стало понятнее, то вряд ли стало много легче ужиться с той жестокостью, которая неотъемна от истории вообще и от церковной истории в частности. Религиозное здание христианства, по Шмеману, это человеческий ответ на божественное предложение. Что ж, так мы отвечаем. История продолжается…
«Но именно потому, что этот мир был основан на бессодержательном компромиссе, был миром ради мира, а не в истине, он должен был рано или поздно кончиться».
