И еще, высокая литература в двадцатом веке, условно говоря, не только выглядывает из окна, интересуясь архетипическим пейзажем и архетипическими людьми. Правда, что эта литература частенько склонна вообще отвернуться от такого пейзажа и от всякой святой непосредственности, хотя по-прежнему делает это ради человека. Утонченная и сложная литература двадцатого века, замечу, что произведения, о которых у нас шла речь, очень масштабные по замыслу и виртуозные по исполнению, не становится дегуманизованной, в смысле – бесчеловечной, скорее, совсем напротив. Кантовское: человек – не средство для моих целей – имеет продолжение в двадцатом веке в «Логике Другого», предполагающей Другого продлением самого себя, ибо сознание всегда множественно. Но это и есть перекличка отражений в борхесовских зеркалах, когда не сыскать начала, потому что этого начала нет, и это прустовское видение персонажа всякий раз в зеркалах иных глаз иным, чем прежний. Это очень «человеческая» литература, просто у нее иная мера требовательности и к себе и к потребителю, ведь предметом изображения становится не бытовое существование или приключения, а ДУХОВНАЯ СУДЬБА.