4.5 Мальте в бардо

Люблю тебя. Закон сладчайший. Ведь  
с тобой сражаясь, мы росли и зрели: 
тоска по дому Ты — мы с ней посмели 
тягаться, но ее не одолели: 
Ты — песнь, которую мы молча пели. 
Ты — лес. откуда выйти не сумели. 
Ты — сеть. 
в которой чувства-беглецы засели. 
С каким величьем приступил Ты к делу 
в тот день, когда замыслил Свой посев! 
Мы разрослись под солнцем без предела — 
корнями вглубь, а ветви так воздев, 
что завершиться можешь ныне смело 
средь нас. и ангелов, и Приснодев. 
На скате неба руку укрепи, 
и то, что в нас темно Тебе.— терпи!

Рильке Р.М. Часослов

Ощутить творчество Рильке практически невозможно без соучастия. Сопереживание, почти неизбежно возникающее во время чтения записок, может быть неуютным. Это не сюжет, за которым можно комфортно наблюдать через ширму, через экран. Сеанс чтения Рильке подобен тому, что ты внезапно оказываешься в палате с больными. Все, что извне палаты — мир другой, быстрый, а читатель вместе с палаточным миром Рильке проникается слабостью, медленным раскачиванием в совершенно неопределенном течении времени и с вырванными из полудремы образами. Так, жесткость, боль, страдание оттеснены, они за полуопущенными веками, они как сон, бред или просто пришедшая на ум мысль или воспоминание.
Структура записок наводила на ассоциации с вставленными одна в другую эластичными воронками, фрагменты текста словно втягиваются один в другой. Мягкое расслоение воронки может напомнить не автобиографическую луковицу (памяти Грасса), а лирический цветок. Так Мальте в романе — это однозначно не портрет, а лишь использование автопортрета Рильке, чтобы подчеркнуть свое отличие от него. Слишком мало соответствий между Рильке и Бригге особо ощутимо в описании детства. Возможно собирательный образ датского поэта Бригге создавался Рильке еще во время поездки в Скандинавию, за пять лет до издания романа. Дания также родина обожаемого Рильке Йенса Петера Якобсена. Датские корни Мальте Лауридса Бригге можно также проследить через влияние философии Кьеркегора. В 1904 году Рильке перевел «Дневник обольстителя», а в 1910, в год издания записок, был занят чтением «Страха и трепета». Так, по всей видимости, Записки Мальте Лауридса Бригге впитали в идеи экзистенциализма, проповедуемого Кьеркегором. Отсутствие ровной сюжетной линии — как отрицание рациональности человеческой жизни, записки текут не сюжетом, а ничем не скованной мыслью Мальте. Очень напоминает еще ненаписанного Джойса и Пруста. Хаотичная импрессионистическая (не даром упоминается в тексте Моне) мозаика ярких чувственных воспоминаний — максимально личностное проявление, индивидуализм в чистой форме. Пытаясь отыскать явные признаки страха, находились лишь мелкие боязни — как то боязнь мальчика, который не может снять маскарадных одежд, боязнь потеряться, боязнь своей-не своей руки, боязнь, когда женщина оторвала свое лицо вместе с руками. Но боязни складываются в одну большую — боязнь утраты своего тела, разрыва тела и личности, тела и места, объекта-субъекта. Обличение себя в маске самозванца. А страх, уже более всеобъемлющее чувство — инструмент познания

Но иногда я пугался и просто когда был один. К чему прикидываться, будто не было этих ночей, когда я садился на постели, охваченный страхом смерти, цепляясь за то соображение, что сидеть — уже значит жить: мертвые не сидят.

Но часто страх будет затмеваться в записках именно трепетом. Трепет, кстати сказать, имеет весьма точную направленность — ко всему, что связанно со смертью. Смертей в записках действительно много

Ужасное — в каждой частице воздуха. Его втягиваешь в легкие вместе с прозрачностью; но в тебе оно оседает, твердеет, острыми геометрическими краями врезается в органы

но более интересна не сама точка умерщвления, а два процесса: умирание и существование после точки смерти, назову это послесмертием. Об умирании упоминается еще в самой первой строчке романа

Сюда, значит, приезжают, чтоб жить, я-то думал, здесь умирают.

Будто Мальте заставляют жить, хотя он надеялся на смерть.
Преддверие смерти в записках сопровождается рефлексиями. Одна из героинь записок — Абелона, запомнила, как однажды ее отец позвал в запретный для посещений кабинет и просил записывать его собственные надиктованные воспоминания о детстве

Граф диктовал. Утверждавшие, будто граф пишет мемуары, не вполне ошибались. Только он вовсе не предавался воспоминаниям о военных делах и политике, которых от него с такой жадностью ждали. «Это я все забываю», отрезал старик, когда кто-то к нему приступился с расспросами. Но было нечто, чего он не хотел забывать: детство. За него он цеплялся. И ему представлялось естественным, что, победив все прочие времена, то дальнее время, стоило заглянуть в душу, всегда лежало там, в свечении летней северной ночи, бессонное и неугомонное.

Возможно фиксирование воспоминаний — это как своеобразная попытка зафиксировать свое существование.

Детство тоже надо исполнить до конца, если не хочешь утратить его навеки. И едва я понял, что утратил его, я почувствовал, что мне уже не на что опереться.

Наверное главный парадокс разделения жизни на до-смерти и послесмертие заключается в том, что описать ее можно лишь исключительно в состоянии до, а то, что видится после — только искривленное отражение того, что было до. Тем не менее, именно послесмертие в записках Мальте меня привлекло больше всего. Духи бродят и в начале книги — дух сгоревшего дома Шулинов слегка слышиться и в новом доме. И каждый раз обитатели принюхиваются — нет ли тут запаха, странного (дыма, не иначе). Служащий при доме, Стен, постоянно читал Сведенборга, который написал «О небе, аде и жизни духов». Состояние того, что остается после — возможно духа, тоже мельком всплывает в тексте. Важно даже не состояние обитания, а именно бардо — состояние перехода, когда обитание ни там, ни здесь, лишь мелкими знаками выдавая себя на поверхности реальности. Например когда сквозь расплывающееся лицо фрейлейн Брае проступало лицо матери Мальте.
Еще один важный лейтмотив записок — выбор между «любить» и «быть любимым». Быть любимым означает быть закованным в рамки, а любить — значит быть свободным. Записки начинаются с конкретной даты и с упоминания о больничной стене, вдоль которой, держась за нее рукой, бредет беременная женщина. Ей кажется, что стена исчезла, но она тут, и женщина ощупывает ее. А заканчиваются записки — будто истиранием всяких границ — ни даты, ни смерти. Мальте, подобно Дедалу в «Улиссе», просто растворяется.