5 Вниз (и вверх) по волшебной реке

Оглушенная ревом и топотом,
Облеченная в пламя и дымы,
О тебе, моя Африка, шёпотом
В небесах говорят серафимы.

Н. Гумилев, «Шатёр», 1921

Монотонные дневниковые записи о голоде, крови, рабах и мире без коммуникаций. Ливингстон ушел в никуда и пропал там на несколько лет, бродя от древни до деревни, от вождя к вождю, от реки к реке.

Африка оставалась белым пятном на карте так долго, что почти дотянула до космического века в качестве страны-убежища для утопий. Ливингстон же как раз хотел выступить в качестве деконструктора мифов и легенд, связав заброшенный мир с миром пара и электричества (и высоких моральных стандартов). Но все равно, когда начинаешь читать его записи в этой, посмертной книге (а надо сказать, она сильно отличается от «Путешествий и исследований в Южной Африке» Давид Ливингстон (у меня есть издание 1956 года, с мрачноватым предисловием о порабощенном континенте, ведь книга была издана у нас до распада колониальной системы), в которой он все сам пригладил и сделал довольно чинным) поневоле чувствуешь если не трепет, то какое-то странное ощущение прикосновения к неизведанному. Поиски истоков Нила пусть и кажутся технической задачей для миссионера, проповедующего отказ от рабства (и невольно прокладывающего дорогу британскому империализму), но она будит, будит воспоминания и книгах Хаггарда и Ефремова, возвращает к жизни образы Гумилева, Верна и даже макулатурного Берроуза.

Любопытнее всего то, что хоть у европейцев и нет связного представления об этих пространствах, Ливингстон совсем не первый. Тут были и португальцы за века своего господства в торговле по Индийскому океану, есть кривые и косые карты, англичане пытались сюда забираться, да и какие-то немцы отважились пару раз забрести к западу от Занзибара. Сеть родственных племен, занимающих обширные внутренние пространства, прошита маршрутами арабских торговцев рабами и слоновой костью, так что для них этот мир совсем не нов. Да и сами жители, эти многочисленные, сменяющие друг друга племена, союзы племен, опять племена, несмотря на то, что почти все местные видели белого человека в первый раз, испытали явное влияние Великих географических открытий – негры выращивают кукурузу и табак, многие знают огнестрельное оружие и слышали о больших религиях. Ну и ткани, куда же без них, этого символа Промышленной революции и британского империализма! Нет, этот мир совсем не tabula rasa, нет, это сложный, насыщенный противоречиями мир. Крайне любопытно для меня было и то, что Ливингстон пишет о тех землях, которые потом частично станут государством Танзания, про сельскохозяйственные эксперименты властей которого в XX веке я относительно недавно читал у Скотта . Мир захватил этих людей в сети своих связей уже непосредственно, подчинил западной науке и попытался стереть ту адаптивность и гибкость, о которой с таким восхищением писал Ливингстон.

Но по мере чтения остальной мир перестает играть какую-либо роль. Ты все больше втягиваешься в этот рассказ, это медленное, рваное передвижение - шаг вперед и два назад, все больше сопереживаешь увлеченному, даже одержимому человеку. Судите сами – каким должен быть человек, чтобы на несколько лет уйти от цивилизации в края, где нет ничего от привычной жизни, где множество болезней, старых коварных и новых, неизвестных, порой смертельных. С каким спокойствием Ливингстон рассказывает о бегстве нескольких носильщиков с его ящиком с лекарствами! А ведь после этого он фактически был обречен, по крайней мере, он все чаще стал писать о проблемах с восприятием и потере контроля над мышцами. Эта хроника путешествия в один конец и пугает, и завораживает. Проза жизни, как обычно, оказывается страшнее прозы художественной – дневники Ливингстона сильнее «Сердца тьмы».

Чем дальше, тем путанее становится само путешествие. Одержимость гонит Ливингстона к истокам Нила, но честность и самоконтроль не позволяют считать то, что он видит, оными истоками. Он все сомневается, все проверяет и перепроверяет, да так и остается с сомнением – не Конго ли это (Конго и оказалось). И на Ливингстона даже эпическая встреча со Стэнли не производит сильного эффекта – он рад весточке с большой земли, но и только (бедная Франция, плохие немцы, много кто умер). Он тянет Стэнли в пару походов, а потом спокойно расстается с ним, не поддавшись на уговоры отправиться домой.

Крайне любопытно, когда Ливингстон начинает писать о своих исторических идеях и концепциях. Тут он настоящий викторианский джентльмен - набор классиков, желание найти археологическое подтверждение библейских историй, поиск древних орудий (особенно каменных). Правда, после нескольких голодных лет эта увлеченность высокими идеями сильно сдает, оживая только перед самым концом. Но Моисей, Моисей мерещился ему, зашедший сюда, в Танзанию или Замбию, как раз для того, чтобы Ливингстон нашел его следы.

Ливингстон нравится своей стойкостью и убеждениями. Хотя он и доверяет дневнику колкости и неприязнь к некоторым персонажам своей саги (в основном к арабам-работорговцам), он совсем не похож на карикатурного викторианского джентльмена-расиста. Он уважает негров, думает об их благе (нецинично), ему нравятся люди, с которыми он общается, и он часто пишет о привлекательности и красоте местных женщин (так и вспоминается Хаггард, который в «Копях…» не решился писать об межрасовых отношениях, хоть и намекнул на них). Печально думать, что он прокладывал путь для красномундирников.

После первых лет скитаний Ливингстон почти все время путешествовал с арабами, торговавшими рабами и костью. Они были ему неприятны, однако и помощью и едой их он пользовался, оставляя шпильки дневнику (по широкому фронту – от заметок об исламе до отдельных вороватых личностей). Судя по всему, к Ливингстону они и многие местные уже относились как неземному существу – высохшему, скелетообразному, которого непонятная страсть носит по стране туда-сюда.

Последний поход по композиции вроде бы ничем не отличался от предыдущих, но Ливингстон все слабее и слабее. Градус античности разворачивающейся трагедии все возрастает, поход в никуда все мрачнее, человек все тоньше и прозрачнее. Впечатление усиливается тем, что почти до самого конца Ливингстон сам рассказывает о происходящем, непосредственно говоря о слабости, лихорадке и обильных кровотечениях. В финале он что твой Эль Сид, привязанный к коню – Ливингстона несут на руках, он уже почти не может передвигаться сам, хижины, где он ночует, разбирают, чтобы вытащить его оттуда. А потом наступает финал, дневник обрывается, человек перестает быть. Его тело высушивают и с великими трудностями доставляют на побережье, а затем и в Англию. Занавес.

P.S. Понравилось количество и качество иллюстраций. Жаль, что они довольно бессистемны и относятся то к более ранним путешествиям Ливингстона, то вообще ни к каким путешествиям не относятся, так, просто про Африку в XIX веке.

Вангую 2.