5

«И чего им всем от меня надо? Почему меня преследуют? Почему все так жестоки? Я ведь всего-навсего самый обыкновенный актёр!» - восклицает в конце этой очень неоднозначной книги главный герой с необычным именем Хендрик. И действительно: что им всем – и коммунистам, и пацифистам, и национал-социалистам – надо от несчастного актёра с большими амбициями в Германии первых лет «коричневой» диктатуры и накануне оной?
Быть Манном и писать плохо в Германии практически то же самое, что быть Быковым и писать плохо в Беларуси, быть Толстым или Достоевским и писать плохо в России. Это нонсенс. А к Клаусу Манну отношение было вдвойне недоверчивым: он не просто Манн, он сын «того самого» Томаса Манна. Да и исторический период, описываемый в романе «Мефистофель», не из простых. Сам сюжет грозит вот-вот окончательно расползтись, обесформиться, превратиться в нагромождение фактов и лиц, комментариев и умолчаний, если бы не одно но: бесхребетный актёр Хендрик Хефген (которого, кстати, блестяще сыграл в экранизации этого романа Клаус-Мария Брандауэр). Этот человек чётко знает, что «Германии при любом режиме будет нужен театр, а значит, буду нужен и я». Его актёрский дар – практически беспредельная способность к перевоплощению, умение подать себя в самом выгодном свете – превращается в пустое хамелеонствование ради личной выгоды. Бесспорный талант, с которым он выступает на сцене провинциального гамбургского театра, постепенно нисходит до пустого комедиантства: равнодушному очень тяжело сыграть истинную страсть, холодному сложно изобразить душевный порыв, человеку, измельчившему Мефистофеля до мелкого беса в угоду низкопробной публике, очень трудно стать Гамлетом. И человек гибнет, в полной мере осознавая свою гибель и понимая свою связь с теми, перед кем он продолжает своё паясничанье, надеясь, что насквозь фальшивые толстяк и хромой продержатся ещё немного, чтобы окончательно стереть в сознании окружающих, что директор государственных театров, сенатор Хефген, когда-то был простым актёришкой с сомнительной для нынешнего режима репутацией. Вот только кому это стирание нужно: чернокожая Джульетта любила его нищим и полуголодным, Барбара пыталась разглядеть под маской живую душу, маленькая Зиберт была готова на всё не ради крупного чиновника, а ради человека в тонком плаще и глупых сандалиях. И вот уже в финале всесильный и неуязвимый Хендрик плачет на груди у матери, как делал это тогда, когда отзывался на простецкое имя Гейнц воровал в соседском саду яблоки. Он выхолощен настолько, что уже просто не способен принять мало-мальски серьёзное решение, протестовать, вмешиваться в судьбы людей, спасать, помогать… Он даже не смог оборвать свою жизнь, как это сделал в 1949 году его создатель. Он может только устраивать пышные приёмы, стараться не слышать ничего о боли и смертях, запираться в своей богато украшенной комнате и плакать.
Это история взлётов, которых не было, и постоянного падения всё глубже в пропасть собственного ничтожества. История пира во время чумы, на котором все блюда отравлены – и приглашённые знают об этом…

Источник