4

Тургенев действует как хорошее успокоительное. Не усыпительное, а именно успокаивающее. Что мне до произведения на злобу дня конца девятнадцатого века! Смешно же чуть не до умиления.
Духовно богатая дева из обеспеченной семьи мается желанием чего-то иного и не обращает должного внимания на тех, кто рядом ( это я про Берсенева и Шубина, хорошие же парни, со всех сторон положительные) и в итоге дожидается на свою голову Инсарова, который весь нитакой. Иностранец, тяжелый бэкграунд за плечами, идейный борец и без напряга швыряет подгулявших немцев в парковые водоемы. Разумеется, она необратимо влюбляется.
Злоба тогдашнего дня состоит в том, что родительской воли, позволения или хотя бы совета никто не спрашивает, Любовь с большой буквы вкупе с национально-освободительным порывом выкашивают все сомнения. Хотя автор всем этим любовался-любовался одобрительно, а потом всё-таки устроил своему герою ( э... надеюсь, это такой же спойлер как судьба Анны Карениной, но...) в общем, застолбил первенство русской классики, на полвека опередив Томаса Манна.
Всё вышеописанное было бы очень скучно, если бы Иван Сергеевич Тургенев, излагая историю Елены и Инсарова, не вел себя как лектор, чьи отступления от программного стержня много интереснее, дают больше и запоминаются крепче.

Вечером того же дня Анна Васильевна сидела в своей гостиной и собиралась плакать

Прекрасно. Одним несложным предложением с ключевым словом "собиралась" нарисовать и характер, и обстоятельства.

Раз кто-то назвал его frondeur; это название очень ему понравилось. «Да, — думал он, самодовольно опуская углы губ и покачиваясь, — меня удовлетворить не легко; меня не надуешь». Фрондерство Николая Артемьевича состояло в том, что он услышит, например, слово «нервы» и скажет: «А что такое нервы?» — или кто-нибудь упомянет при нем об успехах астрономии, а он скажет: «А вы верите в астрономию?»

Ноу комментс, папенька Стахов еще прекраснее маменьки.

Еще умилительное:

...но я прошу вас, я вас умоляю не прощаться с нами сегодня, а прийти завтра сюда пораньше, часов в одиннадцать.

Умиротворяюще веет летом, дачей и отпуском.

А какой там промелькнул разговор о вынужденной взятке! Замечательно, это и называется классика!

Уважение и благодарность Ивану Сергеевичу за умение вызвать несколькими словами не только улыбку, но и печаль:

Анна Васильевна еще жива; она очень постарела после поразившего ее удара, жалуется меньше, но гораздо больше грустит.

И уже не "собирается плакать", потому что слезы мелки для большого окончательного горя.
А освобождение Болгарии... да что... Анне Васильевне до него дела примерно как мне до "авторского чутья настоящей минуты" как выразился г. Добролюбов в своей критической статье. Хотя не возражаю, носилось, наверное, что-то эдакое в тогдашнем воздухе, и Елену Стахову можно считать проекцией России, смутно желающей чего-то захватывающего и духоподъемного, не зная, где взять и как применить.