4

И когда дети после школы прибежали в сад, они увидели, что Великан
лежит мертвый под деревом, а дерево сплошь зацвело белым цветом.
Уайльд

Я так и не поняла, почему «Воробьева называют русским Хемингуэем» — не фигурирование ли Хэма в тексте натолкнуло издателей на такую шляпу в аннотации; но мы-то с вами догадываемся, что упоминание Ильфом и Петровым, скажем, Арцыбашева еще не дает повод для признания их с ним тождественности. «Вот пришел великан» — это очень хорошая «журнальная» повесть — в этом определении нет ничего уничижительного, просто стиль, или, скорее, тон её не совсем привычен для книг в твёрдых обложках. Трогательная автоирония, попытки укусить себя побольнее — не затем, чтобы очнуться, а чтобы не дать зажить старым, нужным шрамам. Как говорится, enough to make a grown man cry, усугубляемое тем, что понимаешь — автор мог преподнести это традиционнее, трагичнее, литературнее, преподнести Историю Любви™ вместо «любовной истории», но не хотел.

Тот, кто считает, будто шутка при обращении к каким-то крайне печальным для того, кто шутит, событиям прошлого — способ самозащиты, может и не оценить «Великана», тихий юмор которого — еще один инструмент для скарификации. Сейчас, когда опасные первые часы после прочтения прошли, мне трудно сказать, почему такой ужас вызвала у меня простая, ностальгическая история. Но — факт — сила воздействия примерно равна той, что обрушилась после первого знакомства с филатовским «По мотивам Аттилы Йожефа». Да-да, «моя же боль сильней означенной любой, / её одной на всех довольно».