3

Если все это кажется тебе, дорогой читатель, окольной похвальбой автора собственными добродетелями - будь по-твоему.

Очень и очень противоречивые впечатления после прочтения полного собрания эссе. Кто я, а кто Бродский, но свое мнение я всё-таки выскажу.
Колебалась между восторгом и разочарованием, близким к отвращению.

Восторг: эссе о путешествии в Стамбул, в Италию, мысли о путешествиях вообще. Воспоминания о Петербурге середины XX века. Его разнообразные напутствия выпускникам. Размышления о роли литературы для цивилизации:

Мне думается, что потенциального властителя наших судеб следовало бы спрашивать прежде всего не о том, как он представляет себе курс иностранной политики, а о том, как он относится к Стендалю, Диккенсу, Достоевскому. Хотя бы уже по одному тому, что насущным хлебом литературы является именно человеческое разнообразие и безобразие, она, литература, оказывается надежным противоядием от каких бы то ни было - известных и будущих - попыток тотального, массового подхода к решению проблем человеческого существования. Как система нравственного, по крайней мере, страхования, она куда более эффективна, нежели та или иная система верований или философская доктрина.

Да что там, число добавленных мной цитат говорит само за себя.

Разочарование: напыщенное высокомерие сквозит в каждой строке. О девушке, с которой Бродский весело проводил время в комнате бразильского отеля, он, например, пишет так:

Во время одного из них - черт знает о чем, о Карле Краусе, по-моему, - моя шведская вещь, по имени Ulla, присоединилась к нам и через 10 минут, не поняв ни слова, совершенно взбешенная, начала пороть нечто такое, что чуть было ей не врезал.

Шведская Вещь, ага. Закрутить с девушкой роман, переспать с ней (этим не забыть похвалиться) а потом так уничижительно о ней отзываться и презирать только потому, что она, видите ли, не понимает гения и его речей.

А вот это очень похоже на неприкрытый расизм, хоть я и ненавижу развешивать такие ярлыки:

Чучмекистан от этого тоже млеет, и даже пуще европейца. Там было навалом этого материала из Сенегала, Слоновой Кости и уж не помню, откуда еще. Лощеные такие шоколадные твари, в замечательной ткани, кенки от Балансиаги и проч...

Она была действительно сногсшибательной, и когда в результате спуталась с высокооплачиваемым недоумком армянских кровей на периферии нашего круга, общей реакцией были скорее изумление и гнев, нежели ревность или стиснутые зубы, хотя, в сущности, не стоило гневаться на тонкое кружево, замаранное острым национальным соусом. Мы, однако, гневались. Ибо это было хуже, чем разочарование: это было предательством ткани.

А вот, вчитайтесь, это публикует для потомков человек, казалось бы ратующий за чистоту и красоту языка, за его эстетичность ("народу следует говорить на языке литературы"):

Потом, апре уже самого голосования, канает, падло, ко мне, и начинается что-то вроде "мы же не знаем их творчества, а вы читаете по-ихнему, все же мы европейцы и прочая", на что я сказал что-то насчет того, что у них там в Индочайне народу в Н раз побольше, чем в Демократише и не-демократише вместе взятых и, следовательно, есть все шансы, что имеет место быть эквивалент Анны Зегерс унд Стефана Цвейга.

Пьеса "Мрамор", несмотря на некоторые забавные моменты, оставила совершенно сумбурное впечатление, будто меня запутали и обвели вокруг пальца бесконечными философствованиями о природе времени, которые временами неожиданно переходят в обсуждение эрекции одного из героев. Впрочем, это можно списать на мою невосприимчивость метафизики.

В своих эссе "Коллекционный экземпляр" и "Нескромное предложение" поэт высокопарным и крайне самоуверенным тоном рассуждает о парадоксах шпионажа или о том, каким должен быть американский книгоиздательский бизнес, при этом в этих вещах совершенно не разбираясь.

Поэтическая книга тиражом 2,5 млн экземпляров и по цене, скажем, в два доллара окажется прибыльней, чем десятитысячный тираж по цене 20 долларов за штуку. Придется столкнуться, конечно, с проблемой складирования, но, с другой стороны, потребуется охватить всю страну. <...> В проигрыше, правда, окажутся бразильские дождевые леса. Впрочем, надеюсь, что дерево, выбирая меж книгой стихов и грудой канцелярских бумаг, предпочтет первое.

Что прочла, не жалею. Бродский открылся для меня с неожиданной стороны.

Но у любимых поэтов отныне буду читать только стихи.