5 Умрешь не даром: дело прочно, когда под ним струится кровь

А весна пришла ранняя и пышная. Давно перестали похрустывать под ногами от вечерних заморозков тонкие, узорчатые льдинки на лужах, сбежали бурые ручьи и потоки, и великопостный, медлительный звон торжественно таял в необъятной, чистой, благословенной, глубокой лазури.

Открыла в читалке случайную книгу и зависла в недоумении: откуда и зачем у меня взялся какой-то Паустовский на минималках?

Оказалось, это беллетризированные мемуары того самого Воронского, друга Есенина, первого марксистского критика и «романтического догматика» — по словам Шаламова. Такой тип людей емко охарактеризовал Слезкин: уйдя в революцию в юности, они не получили систематического образования, но много и жадно читали и на всю жизнь сохранили пиетет перед Знанием. И Литература — пророк его.

Эпиграфом к книге можно поставить пастернаковское «мальчики стреляют: хорошие, честные мальчики, оттого и стреляют». Воронский рассказывает, как он, попович, проникся социалистическими идеями и пошел освобождать народ (народ, как водится, не соответствовал прекраснодушным ожиданиям). Открывающая книгу сцена бунта в семинарии — чистый Тарантино: ярко, жестко, смешно. Главы о подпольной борьбе — жуть и никакой ррреволюционной ррромантики:

Мы должны стать революционерами по профессии. — Помолчав, он неожиданно прибавил: — Конечно, нас всех перевешают, но иного выхода нет…

Воронский безусловно правоверный марксист, но непримиримого прозелитизма в нем нет и в помине, он наблюдателен и ироничен. Психологические этюды так достоверны, что начинаешь умопостигать этих — фанатиков?

У меня в кармане полтинник, на мне рваное осеннее пальто и стоптанные рыжие ботинки, но это мне всё равно: я творю волю неведомых и неукоснительно идущих к своей разрушительной цели людей. Я тоже принадлежу к их тайному братству. За стеклом витрины переливаются радугой самоцветные камни — это для них, для вас, холёные, сытые, довольные. А у меня туго стянут пояс, под пиджаком хрустят кипы листовок. Это тоже для вас. Пожалуй, это не хуже динамита, браунинга. Вы проходите мимо меня, толкаете, но вы не знаете, что знаю я, вы не подозреваете, не догадываетесь об опасностях; они стерегут вас. Я сильней вас и могущественней, и мне весело ходить среди вас незамеченным.

Революция 1905 года, тюрьма, ссылка.

Я мог, я должен был прийти в смятение, но сердце моё от виселиц, от военных судов, от смертников, от подкопов, от голодовок и предательств, от моей ненависти стало жестоким и неподатливым.

Промелькнут Спиридонова, Крыленко, Троцкий. Ленин:

Сквозь пальцы он по-прежнему оглядывал собравшихся маленькими, узкими, татарскими глазами весело, хитро, быстро и внимательно. Рыжие усы его топорщились.

И множество неназванных. Больше всего интриговал друг рассказчика и идеальный революционер Валентин (от valens – здоровый, сильный), пока у знающих людей не прочитала, что это такой литературный прием: Воронский «разделил» себя на вымышленного Валентина, отдав ему высокие речи и поступки, и Александра-автора, которому позволено метаться, сомневаться и даже ерничать на сакральные темы.

В какой-то момент понимаешь, что тургеневские переливы и глубокомысленные банальности, так раздражавшие поначалу, абсолютно уместны: мало кто из тогдашних «старых большевиков» перешагнул тридцатилетний рубеж.

Тогда я думал, что, может быть, счастливо жилось древним: их мир был ограничен и прост, они не знали об этой бесконечности, когда мысль теряется в беспредельностях, в холоде и пустоте, и человек ощущает такую свою бренность, такое своё одинокое ничтожество, что в груди становится звонко и пусто, будто оттуда вынули сердце.

Роман взросления оканчивается Пражской конференцией 1912 года, на которой партия большевиков и сам автор как профессиональный революционер принимают свою окончательную форму.

Примечательны воспоминания тем, что они написаны не остепенившимся советским бонзой, а фактически по горячим следам, в 1927 году, когда Воронский еще внутренне не отошел от революционной лихорадки. Возможно, какую-то роль сыграло и то, что незадолго до этого он был выброшен на мель очередной бурей: книга писалась в ссылке, куда Воронский был отправлен после разгрома Левой оппозиции.

Сложись обстоятельства иначе, стоять этой книге на одной полке школьной библиотеки с «Как закалялась сталь». Но ярлык троцкиста и неизбежный 1937 как год смерти не оставили ему шансов. И провалилась книга в щель Времени. Боюсь, навсегда.