1

Самая большая загадка этого произведения для меня – отзыв о нем Бабки Зло – женщины умной, воспитанной, хорошего преподавателя, человека, как мне казалось, с выработанным литературным вкусом. Что она нашла уморительного в этой какофонии бреда и пошлости – я не знаю. Я тоже возвела классику в некий культ – но я все равно сужу о ней объективно. Считать же что угодно гениальным только потому, что его автор – признанный гений, а написано оно несколько сот лет назад – я не считаю ни мудрым, ни правильным.

Я никогда не пойму, как XVI век смог допустить ТАКОЕ в печать, как оно могло уцелеть в веках. И почему кто-то восхищается этим.

В предисловиях автор заливается соловьем о том, что, мол, только люди ограниченные не поймут его юмора и его аллегорий. Я не считаю себя ограниченной. Я не считаю, что поиски подтирки для задницы – тема для литературного опуса. Я не считаю ту форму, в которой описывает быт героев Рабле, в какой-либо мере допустимой. Это пошлость, бьющая через всякие края, при том глупая, противная, неоправданная и чрезмерная. И плюс еще постоянное святотатство, бессмысленное и глупое, отталкивающее. Чтобы писать такую ересь в XVI веке, нужна, наверное, смелость. Но тут не смелость. Тут бред. Если уж святотатствуешь – делай это красиво. То, что написано в этой книге, вызывает только отвращение.

Записки съехавшего анатома с гиперболизирующей фантазией ребенка. Тут преувеличено до небывальщины все – всякие размеры, объемы и радиусы. Бессмысленно. Напоминает стишок про обед Робина-Бобина-Барабека. Только помноженный на сто двадцать. Эта гигантомания более всего свойственна малым детям, когда те что-то рассказывают или представляют.

Перечисления. На протяжении всего сюжета, почни автор что-то перечислять через запятую, он затянет это до невозможности, превзойдя все мыслимые границы.

Анатомия. Очень мило, что автору знакомы ее термины. За сим читателю суждено читать тошнотворные описания ранений, болезней, уродств, половых актов и прочего, изобилующие специальными терминами и названиями. Это, безусловно, уморительно весело.

Вернусь к пошлости. Пошлость этой книги не знает никаких границ. Даже современным Фан-фикам и ака эротическим рассказам до подобного далеко.

Создается впечатление, что целью автора было втиснуть в текст как можно больше скабрезностей. Они вворачиваются к месту и не к месту, и все чаще последнее («- Лучше бы помог нам, чем сидеть на собственных яичках, как мартышка, и реветь коровой, - ей-богу,право!»)

Люди, которые пишут научные работы и выискивают в этом нагромождении бреда (где автор брал такую траву?!) потаенные смыслы – кажутся лишь сумасшедшими.

Я очень хочу, чтобы нашелся кто-то, кто со мной поспорит, кто вступит в диалог на эту тему.

Несколько цитат:

Дальше...

«Дело в том, что когда жена его Бадбек производила на свет и повивальные бабки у нее принимали, то сначала из ее утробы вышло шестьдесят восемь погонщиков мулов, причем каждый вел под уздцы мула, навьюченного солью, потом вышло девять дромадеров, тащивших ветчину и копченые бычьи языки, потом семь верблюдов с грузом угрей, потом, наконец, двадцать пять возов с луком-пореем, чесноком и зеленым луком, и обоз этот навел на помянутых бабок страх» (с)

«- То правда, я женат, - подтвердил купец, - и не променяю свою жену на
все очки Европы и на все окуляры Африки. Моя жена - самая пригожая, самая
обходительная, самая честная и самая целомудренная женщина во всем Сентонже,
не в обиду будь сказано другим. Я везу ей подарок: красивую, в одиннадцать
дюймов длиной, веточку красного коралла. А тебе что от меня нужно? Чего ты
ко мне лезешь? Кто ты таков? Откуда ты взялся? Отвечай, очкастый антихрист,
отвечай, коли в бога веруешь!
- А я тебя спрашиваю, - молвил Панург: - Что, если я, с согласия и
соизволения всех стихий, уже распрынтрындрыкал эту твою распригожую,
разобходительную, расчестную и расцеломудренную жену? А что, если тугой бог
садов Приап, которого я держу на свободе, коль скоро он наотрез отказался от
гульфика, как заскочит в нее, так уж потом, избави бог, и не выйдет и
застрянет там навсегда, хоть зубами вытаскивай? Что ты тогда будешь делать?
Так там и оставишь? Или зубками будешь тащить? Отвечай, Магомет бараний,
черт бы тебя подрал!» (с)

«Малое время спустя она начала вздыхать, стонать и кричать. Тотчас отовсюду набежали повитухи, стали ее щупать внизу и наткнулись на какие-то обрывки кожи, весьма дурно пахнувшие; они было подумали, что это и есть младенец, но это оказалась прямая кишка: она выпала у роженицы вследствие ослабления сфинктера, или, по-вашему, заднего прохода, оттого что роженица, как было сказано выше, объелась требухой.
Тогда одна мерзкая старушонка, лет за шестьдесят до того переселившаяся сюда из Бризпайля, что возле Сен-Жну, и слывшая за великую лекарку, дала Гаргамелле какого-то ужасного вяжущего средства, от которого у нее так сжались и стянулись кольцевидные мышцы, что – страшно подумать! – вы бы их и зубами, пожалуй, не растянули. Одним словом, получилось как у черта, который во время молебна св. Мартину записывал на пергаменте, о чем судачили две податливые бабенки, а потом так и не сумел растянуть пергамент зубами.
Из-за этого несчастного случая вены устья маточных артерий у роженицы расширились, и ребенок проскочил прямо в полую вену, а затем, взобравшись по диафрагме на высоту плеч, где вышеуказанная вена раздваивается, повернул налево и вылез в левое ухо. Едва появившись на свет, он не закричал, как другие младенцы: «И-и-и! И-и-и!», – нет, он зычным голосом заорал: «Лакать! Лакать! Лакать!» – словно всем предлагал лакать, и крик его был слышен от Бюссы до Виваре» (с)

«В тот же день Пантагрюэль прошел два острова - Тоху и Боху, где ничего
нельзя было зажарить: громадный великан Бренгнарийль за неимением ветряных
мельниц, коими он обыкновенно питался, слопал все сковороды, сковородки,
горшки, кастрюли и чугунки, какие там только были. И вот случилось так, что
под утро, в час пищеварения, он опасно заболел несварением желудка,
вызванным, как уверяли медики, тем, что врожденная пищеварительная
способность его желудка, благодаря которой он переваривал целые ветряные
мельницы, не вполне справлялась со сковородами и горшками; котлы же и
чугунки он переваривал недурно, о чем свидетельствовали осадок и слизь в тех
четырех бюссарах мочи, которые он в два приема испустил поутру» (с)

«Глава XIII О том, как Грангузье распознал необыкновенный ум Гаргантюа, когда тот изобрел подтирку
К концу пятого года Грангузье, возвратившись после поражения канарийцев, навестил своего сына Гаргантюа. Обрадовался он ему, как только мог обрадоваться такой отец при виде такого сына: он целовал его, обнимал и расспрашивал о всяких его ребячьих делах. Тут же он не упустил случая выпить с ним и с его няньками, поговорил с ними о том о сем, а затем стал подробно расспрашивать, соблюдают ли они в уходе за ребенком чистоту и опрятность. На это ему ответил Гаргантюа, что он сам завел такой порядок, благодаря которому он теперь самый чистый мальчик во всей стране.
– Как так? – спросил Грангузье.
– После долговременных и любопытных опытов я изобрел особый способ подтираться, – отвечал Гаргантюа, – самый, можно сказать, королевский, самый благородный, самый лучший и самый удобный из всех, какие я знаю.
– Что же это за способ? – осведомился Грангузье.
– Сейчас я вам расскажу, – отвечал Гаргантюа. – Как-то раз я подтерся бархатной полумаской одной из ваших притворных, то бишь придворных, дам и нашел, что это недурно, – прикосновение мягкой материи к заднепроходному отверстию доставило мне наслаждение неизъяснимое. В другой раз – шапочкой одной из помянутых дам, – ощущение было то же самое. Затем шейным платком. Затем атласными наушниками, но к ним, оказывается, была прицеплена уйма этих поганых золотых шариков, и они мне все седалище ободрали. Антонов огонь ему в зад, этому ювелиру, который их сделал, а заодно и придворной даме, которая их носила! Боль прошла только после того, как я подтерся шляпой пажа, украшенной перьями на швейцарский манер.
Затем как-то раз я присел под кустик и подтерся мартовской кошкой, попавшейся мне под руку, но она мне расцарапала своими когтями всю промежность.
Оправился я от этого только на другой день, после того как подтерся перчатками моей матери, надушенными этим несносным, то бишь росным, ладаном.
Подтирался я еще шалфеем, укропом, анисом, майораном, розами, тыквенной ботвой, свекольной ботвой, капустными и виноградными листьями, проскурняком, диванкой, от которой краснеет зад, латуком, листьями шпината, – пользы мне от всего этого было, как от козла молока, – затем пролеской, бурьяном, крапивой, живокостью, но от этого у меня началось кровотечение, тогда я подтерся гульфиком, и это мне помогло.
Затем я подтирался простынями, одеялами, занавесками, подушками, скатертями, дорожками, тряпочками для пыли, салфетками, носовыми платками, пеньюарами. Все это доставляло мне больше удовольствия, нежели получает чесоточный, когда его скребут.
– Так, так, – сказал Грангузье, – какая, однако ж, подтирка, по-твоему, самая лучшая?
– Вот к этому-то я и веду, – отвечал Гаргантюа, – сейчас вы узнаете все досконально. Я подтирался сеном, соломой, паклей, волосом, шерстью, бумагой, но —
Кто подтирает зад бумагой,
Тот весь обрызган желтой влагой*.
– Что я слышу? – воскликнул Грангузье. – Ах, озорник ты этакий! Тишком, тишком уже и до стишков добрался?
– А как же, ваше величество! – отвечал Гаргантюа. – Понемножку кропаю, но только от стихоплетства у меня язык иной раз заплетается. Вот, не угодно ли послушать, какая надпись висит у нас в нужнике:
Харкун,
Писун,
Пачкун!
Не раз
Ты клал,
А кал
Стекал
На нас.
Валяй,
Воняй,
Но знай:
В антоновом огне сгорает,
Кто жир
Из дыр
В сортир,
Не подтираясь, низвергает*.
Хотите еще?
– Очень даже хочу, – сказал Грангузье.
– Так вот, – продолжал Гаргантюа:
РОНДО
Мой зад свой голос подает,
На зов природы отвечая.
Вокруг клубится вонь такая,
Что я зажал и нос и рот.
О, пусть в сей нужник та придет,
Кого я жду, опорожняя
Мой зад!
Тогда я мочевой проход
Прочищу ей, от счастья тая;
Она ж, рукой меня лаская,
Перстом умелым подотрет
Мой зад*.
Попробуйте теперь сказать, что я ничего не знаю! Клянусь раками, это не я сочинил стихи, – я слышал, как их читали одной важной даме, и они удержались в охотничьей сумке моей памяти.
– Обратимся к предмету нашего разговора, – сказал Грангузье.
– К какому? – спросил Гаргантюа. – К испражнениям?
– Нет, к подтирке, – отвечал Грангузье.
– А как вы насчет того, чтобы выставить бочонок бретонского, если я вас положу на обе лопатки?
– Выставлю, выставлю, – обещал Грангузье.
– Незачем подтираться, коли нет дерьма, – продолжал Гаргантюа. – А дерьма не бывает, если не покакаешь. Следственно, прежде надобно покакать, а потом уж подтереться.
– Ах, как ты здраво рассуждаешь, мой мальчик! – воскликнул Грангузье. – Ей-богу, ты у меня в ближайшее же время выступишь на диспуте в Сорбонне, и тебе присудят докторскую степень – ты умен не по летам! Сделай милость, однако ж, продолжай подтиральное свое рассуждение. Клянусь бородой, я тебе выставлю не бочонок, а целых шестьдесят бочек доброго бретонского вина, каковое выделывается отнюдь не в Бретани, а в славном Верроне.
– Потом я еще подтирался, – продолжал Гаргантюа, – головной повязкой, думкой, туфлей, охотничьей сумкой, корзинкой, но все это была, доложу я вам, прескверная подтирка! Наконец шляпами. Надобно вам знать, что есть шляпы гладкие, есть шерстистые, есть ворсистые, есть шелковистые, есть атласистые. Лучше других шерстистые – кишечные извержения отлично ими отчищаются.
Подтирался я еще курицей, петухом, цыпленком, телячьей шкурой, зайцем, голубем, бакланом, адвокатским мешком, капюшоном, чепцом, чучелом птицы.
В заключение, однако ж, я должен сказать следующее: лучшая в мире подтирка – это пушистый гусенок, уверяю вас, – только когда вы просовываете его себе между ног, то держите его за голову. Вашему отверстию в это время бывает необыкновенно приятно, во-первых, потому, что пух у гусенка нежный, а во-вторых, потому, что сам гусенок тепленький, и это тепло через задний проход и кишечник без труда проникает в область сердца и мозга. И напрасно вы думаете, будто всем своим блаженством в Елисейских полях герои и полубоги обязаны асфоделям, амброзии и нектару, как тут у нас болтают старухи. По-моему, все дело в том, что они подтираются гусятами, и таково мнение ученейшего Иоанна Скотта» (с)

«В конце концов мне захотелось обратно, и, спустившись по его бороде, я
спрыгнул к нему на плечи, оттуда скатился наземь и упал к его ногам.
- Откуда ты, Алькофрибас? - заметив меня, спросил он.
- Из вашей глотки, государь, - отвечал я.
- Сколько же времени ты там пробыл? - спросил он.
- Я находился там с того времени, как вы пошли на альмиродов, - отвечал
я.
- Значит, больше полугода, - сказал он. - Что же ты пил? Чем питался?
- Тем же, что и вы, государь, - отвечал я. - Я взимал пошлину с самых
лакомых кусков, проходивших через вашу глотку.
- Ну, а куда же девалось твое г....? - спросил он.
- В глотку к вам, государь, поступало оно, - отвечал я.
- Ха-ха-ха! Шутник же ты, я вижу! - молвил Пантагрюэль. - А мы тут с
божьей помощью завоевали всю землю; дипсодскую. Тебе я жалую кастелянство
Рагу.
- Весьма признателен, государь, - сказал я. - Я ничем не заслужил такой
Милости» (с)

« О том, как Ксеноман анатомирует и описывает Постника

- Что касается внутренних органов Постника, - сказал Ксеноман, - то
мозг его по величине, цвету, субстанции и силе напоминает (по крайней мере
напоминал в мое время) левое яичко клеща.
Желудочки мозга у него что щипцы.
Червовидный отросток что молоток для отбивания шаров.
Перепонки что монашеские капюшоны.
Углубления в средней полости мозга что чаны для извести.
Черепной свод что сшитый из лоскутов чепчик.
Мозговая железка что дудка.
Чудесная сеть что налобник.
Сосцовые бугорки что башмачки.
Барабанные перепонки что турникеты.
Височные кости что султаны.
Затылок что уличный фонарь.
Жилы что краны.
Язычок что выдувная трубка.
Небо что муфельная печь.
Слюна что челнок.
Миндалины что очки об одно стекло.
Перемычка что кошелка из-под винограда.
Гортань что корзина из-под винограда.
Желудок что перевязь.
Нижнее отверстие желудка что копье с вилообразным наконечником.
Трахея что резачок.
Глотка что комок пакли.
Легкие что меховые плащи соборных священников.
Сердце что нарамник.
Средогрудная перегородка что водоотводная трубка.
Плевра что долото.
Артерии что грубошерстные накидки с капюшонами.
Диафрагма что мужская шапка на манер петушьего гребня.
Печень что секира о двух лезвиях.
Вены что оконные рамы.
Селезенка что дудка для приманки перепелов.
Кишки что тройные рыболовные сети.
Желчный пузырь что скобель кожевника.
Внутренности что железные перчатки.
Брыжейка что митра аббата.
Тонкая кишка что щипцы зубодера.
Слепая кишка что нагрудник.
Ободочная кишка что корзина из ивовых прутьев.
Прямая кишка что вываренной кожи бурдюк, из коего пьют монахи.
Почки что лопатки штукатуров.
Поясница что висячий замок.
Мочеточники что зубчатые пластинки в часах.
Почечные вены что две клистирные трубки.
Сперматические сосуды что слоеные пироги.
Предстательная железа что горшок с перьями.
Мочевой пузырь что арбалет.
Шейка пузыря что било.
Брюшная полость что албанская шапка.
Брюшина что наручень.
Мускулы что поддувальные меха.
Сухожилия что кожаные перчатки у сокольников.
Связки что кошели.
Кости что плюшки.
Костный мозг что котомка.
Хрящи что заросли бурьяна.
Железы что косари.
Животные токи что мощные удары кулаком.
Жизненные токи что замедленные щелчки по лбу.
Горячая кровь что беспрестанные щелчки по носу.
Моча что папефига.
Детородные органы что сотня мелких гвоздей. Его кормилица уверяла меня,
что от его брака с Серединой поста произойдет лишь множество наречий места и
несколько двойных постов.
Память что повязка.
Здравый смысл что посох.
Воображение что перезвон колоколов.
Мысли что скворцы в полете.
Сознание что выпорхнувший впервые из гнезда цапленок.
Умозаключения что зерна ячменя в мешке.
Угрызения совести что составные части двойной пушки.
Замыслы что балласт галлиона.
Понятие что разорванный служебник.
Умственные способности что улитки.
Воля что три ореха на одной тарелке.
Желание что шесть охапок эспарцета.
Суждение что туфли.
Рассудительность что рукавичка.
Разум что барабанчик» (с)

Хочу еще отметить, справедливости ради, что в этой книге – тонна знаний самых разных, и писал ее человек, глубоко и всесторонне образованный. И она – пример того, как можно опошлить и умалить любые знания, любые достижения интеллекта. Нужно было быть сумасшедшим, чтобы написать эту мерзость.

Такой мой итог. Я осиливала эту книгу несколько лет.