5 Римская разноголосица.

Есть мнение, что проза поэта представляет собой нечто особенное. На поверхности прозы - мнимая свобода, отсутствие рамок размера и ритма, ширина просторов - вот один атолл повествования раскинулся в вольготных южных морях, а другой дрейфует айсбергом в хмурых северных водах, поджидает безлунными ночами пароходы ничего не ведающих персонажей. Проза поэта - минное поле экспериментов, куцый надел едва освободившегося от крепостной зависимости крестьянина, вот он стоит на одной ноге, выделывает неожиданные акробатические пассы. Или вдруг подует ветрами в одну, в другую сторону, и утлое суденышко читательских ожиданий попадает то в очередную воронку, то на гребень волны, но все еще держится на плаву, плывет. Куда ж нам плыть?

У некоторых персонажей романа Александры Петровой "Аппендикс" нет времени задавать подобный вопрос. Все дороги ведут в Рим, даже водные. Разве что иное наполненное беженцами судно вполне может потонуть, и вот скупыми, но лихорадочными мазками перед нами предстает очередной плот "Медузы", только современный, без романтического пафоса и ажиотажа. Крушение тут, конечно, не всегда в прямом смысле: большинство персонажей романа переживают именно крушение личной жизни, разрыв со своей родиной будь причины глубоко личными как у бомжихи и алкоголички Оли, материальными как у многих выходцев из стран Африки, Азии и Восточной Европы или политическими, как, например, у занявшегося антигосударственной деятельностью вольнолюбца Вала. Или у главной героини романа, чьи воспоминания о своем советском детстве, поездкам на курорты или в санатории (причем довольно-таки мрачные воспоминания) образуют второй стержень "Аппендикса". Впрочем, любой персонаж этого полифонического текста раздвоен: вот его прошлое, как правило, мучительное и притягательное одновременно, вот его римское настоящее на улицах, в дешевых кафешках, бесплатных обедах в церквях, а что касается будущего, так роман заканчивается на предпоследней главе. Счастливое неведение открытой концовки.

Писать о Риме - особенная задача. Ведь всегда можно впасть в классическую традицию велеречивых травелогов и записок путешественников, описывать вечно заставшую мощь античности или мистический мрак христианский катакомб или ликование фресок Возрождения. Легко создать эдакий элитарный Рим, город-музей-в-табакерке-на-холмах, углубиться исключительно в мифологию и забыть про людей. К счастью, Петровой такой путь неинтересен. Именно люди, причем не просто праздные туристы, самодовольные буржуа или выдуманные действующие лица псевдоинтеллектуальных детективов. Живые люди, живые в своей разности и непохожести: представители разных национальностей, сословий и верований, беженцы и нелегалы, попрошайки и воришки, рабочие и проститутки, киноманы и композиторы, каждый со своим увесистым багажом прошлого и крайне неопределенного будущего. Каждый как Янус о нескольких лицах: до и после. Или как один (одна) из наиболее колоритных персонажей "Аппендикса" транссексуалка Лавиния - о двух полах. Даже сольную партию автору удается написать на два голоса, а потом воздушная громада всех этих голосов заводит читателя далеко-далеко, мечась от детсадовских впечатлений о всевидящем дедушке Ленине до обычных для Рима сцен человеческого прозябания, одиночества, непонимания. Сам Рим двоится в романе: город богатой истории и культуры с одной стороны и подминающей под себя всех своих жителей монстр, равнодушно питающийся их судьбами. Величие и низость в одном лице.

Разноголосица, как мне кажется, наиболее удачная архитектурная задумка "Аппендикса". Сюжет кажется зависшим, но это не удручает, а монтаж судеб, хотя и выполненный единым духом "плетения словес" завораживает своей эмоциональной изощренностью, относительно удачными попытками избежать в описаниях местного колорита и универсальностью. Поэтому, когда под конец романа, интрига вспохватывается, и начинается возня в духе Кустурицы, это кажется таким излишним, таким ненужным. Лучшее - в поэтическом приволье авторских размышлений, в пышных городских пейзжах, выхватывающих из бытовой римский жизни самое мимолетное и самое ценное. Лучшее, наконец, в когорте действующих лиц, освещенных то легкой улыбкой постмодернизма, то еще не совсем угасшим для современного мира сочувствием (но без слезливости сентиментализма). И каждый оставляет для всепожирающего города частичку себя, свой собственный аппендикс. И в этом единении связавших свою жизнь с вечным городом легионов и заключается главное чудо книги.