5

Почти все рецки на либе полны негодования в сторону главной героини. Такая, мол, она, свинья неблагодарная, всех своих благодетелей бросает, никому не желает давать то, чего они от неё хотят. Но мне кажется, те, кто так считает, в своём глазу бревна не замечают.

Во-первых, Лайла совсем не эгоистка, которой нет дела до других и чужих страданий. Она очень сочувствует Симоне и едва ли не насильно пытается причинить ей добро – а именно забаррикадировывает дверь от её ухажёра, взявшего в привычку избивать последнюю, и сама пытается не пустить Симону к нему. То есть, это даже не сухо оброненный совет, а прямые действия, без какой-либо выгоды для себя. Лайла осознаёт положение Симоны гораздо лучше, чем сама Симона: «Если бы она сейчас не открыла ему, она бы освободилась от него навсегда», – что-то вроде такого говорит про ситуацию Лайла, позже найду точную цитату. Лайла же, как только у неё появилась возможность, перевозит Хурию с дочкой в своё новое местообитание. Лайла же позаботилась о том, чтобы пристроить продаваемую цыганскую девочку в хорошие руки. Лайла же вынашивала планы забрать из Африки оставленную ими там больную Тагадирт. Не её вина, что это были несбыточные планы – главное, что она этого хотела. А что было делать – забирать сразу с собой Тагадирт с гангренозной ногой для пешего перехода через горы, который и Хурии дался очень нелегко? Или оставаться в Африке с Тагадирт? А как долго все те, кто винят Лайлу во всех смертных грехах, оставались жить под одной крышей с тем, с кем отношения день ото дня становятся всё хуже и хуже, и не потому что кто-то плохой или неправ, а потому что среда насквозь прогнившая и просто не даёт, не позволяет подняться? Конечно, Лайла перенесла массу невзгод ещё в детском и подростковом возрасте, из которого только-только выходит, поэтому броня у неё ого-го какая, но всё же тот факт, что она несломленная всё время выбирает дорогу вперёд, видит, куда ей надо идти, и продолжает идти – вызывает у меня глубокое уважение и восхищение.

Пойдём далее. Девушка, видите ли, не благодарит своих благодетелей. Пройдёмся по списку?

Со знаком плюс:
Бабушке-наставнице она была благодарна при жизни той, убиралась по дому и вообще исполняла всю чёрную работу. С «принцессами» она жила душа в душу: никто никого не неволил. Хурия перевезла её во Францию, и в итоге она помогла Хурии с более безопасным местом жительства. Ноно спас её после отравления её одной из «благодетельниц» — и она в итоге ложится с Ноно, по собственному желанию, а потом, через довольно долгое время, ещё раз. А что вы хотели? Чтобы девушка, вчерашний подросток, трахалась 24/7 как шлюха? Интересно, как это в нашем обществе до сих пор рассматриваются как ценности случаи типа «не ходить ни с кем до большой любви»? Хаким? Хаким кормил её, потому что мог, и мотивировал её на учёбу, потому что мог. А вы бы отказались от подобной помощи соплеменника в совершенно чужой стране? А вы бы отказались помочь соплеменнику в совершенно чужой стране? Да, Хаким любил её, но он-то как раз не принуждал её с ним сношаться, в отличие от многих прочих. И что мы имеем? Выводы большинства, что девушка бесстыдно неблагодарна, раз не трахается с парнем, которого воспринимает лишь как друга. Господи, да у неё детство ещё не кончилось, у неё детства как такового и не было, она вплоть до последних страниц книги ищет материнскую заботу, и от парней тоже ищет отцовское-материнское, которым была обделена всю свою жизнь, это как раз очень хорошо психологически обосновано, и прямым текстом говорится в конце, где она находит свою мать, или, скорее, собирательный образ своей матери, воплотившийся в марокканской пожилой женщине. Теперь, найдя это, она может идти дальше и любить, отдавать свою любовь уже сама. Но как может отдавать что угодно человек, у которого нет ресурсов? Человек, который на грани? Было время, когда она так устала, что не хотелось вообще ничего, не было никаких эмоций – и я её отлично понимаю, знаем, проходили. Видимо, критикующие героиню люди – сверхлюди. Добрейшие, мягчайшие, любвеобильные, всех понимающие и никого не критикующие, ага.

Со знаком минус:
Мадам Фромежа, растлительница малолетних, пару месяцев прикармливала Лайлу, дала ей проникнуться чувством дома, чтобы затем опоить и изнасиловать девочку. Быть за это благодарным? Это же обман и предательство. Месье Делаэ, растлитель малолетних. Педераст Абель. Без комментариев. Преподаватель немецкого – просто поспешил со своим ухаживанием, и чересчур напугал Лайлу. Нет, она не недотрога. Она просто очень хорошо знакома с человеческой подлостью, с тем, насколько для многих репутация в свете важнее честности и справедливости, и знает, чем грозит хоть малейший выпад со стороны уважаемого преподавателя в сторону темнокожей иммигрантки без каких-либо документов. И опять же – она его не любит: и знакомы слишком мало, и ресурсов нет. Будем обвинять девочку в наличии собственного мнения? Сару, которая научила её петь, и у которой она немного пожила, Лайла покинула после приставаний её парня, который к тому же, будучи трусом и подлецом, Лайлу оговорил. Ах да, найдётся толпа народу, которая скажет: раз пристают – сама виновата. Но вообще-то Лайла мегаосторожна в этом плане, чуть ли не 24/7/52. И всё это описано в подробностях.

Не ходила дважды одной дорогой, избегала пустых переходов, подворотен и никому не смотрела в глаза.
Головорезов я распознавала издали. Они ошивались группками, я встречала их то в Иври, то на площади Жанны д'Арк. Едва завидев этих парней, я перебегала улицу прямо между машинами и терялась среди прохожих на другой стороне. Я проворная и наловчилась так, что никто бы за мной не угнался. Порой мне казалось, что я в джунглях или в пустыне, а улицы были реками, большими бурными реками с торчащими там и сям валунами, и я прыгала с валуна на валун, пританцовывая.

Жизнь Лайлы – вообще чуть ли не целиком – игра в прятки. Только кто же ожидает подставы от друзей, пусть это и друзья друзей?

В отличие от многих, у Лайлы просто потрясающая целеустремлённость и как одно из последствий – тяга к знаниям. Редко встречаются такие персонажи, восхищаюсь.

Я стала читать атласы, чтобы знать пути, названия городов, портов. Записалась на курсы английского при ЮСИС и немецкого при Гете-институте. Естественно, за них надо было платить, да еще требовали всякие справки и характеристики. Но я надевала все то же голубое платье с белым воротничком — я удлинила его тесьмой и переставила пуговицы, — прятала свою рыжеватую гриву под чистенькой белой повязкой и выкладывала им про себя все: что я сирота, денег у меня нет, да еще глухая на одно ухо и, мол, готова на что угодно, лишь бы выучиться, повидать мир, стать человеком. Вместо платы, говорила, могу у вас убираться, или надписывать конверты, или расставлять книги в библиотеке, что скажете, все могу. В американском культурном центре я приглянулась тамошнему секретарю, толстой даме-негритянке. Когда я в первый раз вошла в ее кабинет, она так и ахнула: «Господи, как же мне нравятся ваши волосы!» Запустила руку в мои лохмы, которые даже резинка не держала, и сразу записала меня, ни о чем не спрашивая.

А у немцев на меня положил глаз господин Георг Шён, долговязый и тощий молодой человек с редкими завитками светлых волос и серыми, серьезными и печальными глазами. Глядя на меня, он улыбался. Господин Шён взял меня на пробу в свой класс. Я шпарила наизусть целые списки слов, склонения. Все это звонким голосом, будто что-то понимала, вроде как читала стихи. Господин Шён сказал, что память у меня редкостная.

и

Я целыми днями читала, все подряд — романы, исторические труды, даже стихи. Читала Малапарте, Камю, Андре Жида, Вольтера, Данте, Пиранделло, Юлию Кристеву, Ивана Иллиха. Все одно и то же. Те же слова, те же эпитеты. Не потрясало. Не рвало душу. Я скучала по Францу Фанону. Пыталась представить себе, что он сказал бы, как бы отозвался, например, о религии, с какой иронией посмеялся бы над всеми этими небылицами.

Голос у чтицы – Милы Кун – был обезоруживающим сочетанием очень высокого и вместе с тем бархатистого тембра. Подобное сочетание у Войнаровской – высокий и бархатистый (но другой) тембр. Больше я такого нигде не встречал. Это сочетание очень подходило повествованию от лица ребёнка, затем подростка, и затем девушки. Слышался мне и какой-то лёгкий акцент, но я был так очарован, что это уже не играло никакой роли.
А ещё там была скрипка! Эта мелодия до сих пор звучит у меня в голове, ускоренная в 1,3 раза. Это что-то цыганское, по моим ощущениям, пронзительное, кричащее о себе, слегка распущенное в искренности своего порыва (обычно люди не раскрывают душу нараспашку первому встречному, а тут именно такое чувство, крик души на всю вселенную), но одновременно и серьёзное (просто так ведь не станешь кричать – только от сильных боли и радости). И была эта мелодия как нельзя более уместна в книге про самых разных иммигрантов. Я очень проникся!