4 O tempora, o mores?!

Гений или похотливый безумец?! Очень противоречивая книга, которая заставит Вас почувствовать невероятный диапазон эмоций. Несмотря на распространенное мнение, это произведение - не просто эротический роман. Хотя автор новатор в форме и стиле, идейным новатором содержания его не назовешь. Вместе с тем, видеть в романе лишь эротику и одним только этим вызов обществу - банально и неправильно. Книга однозначна в своей неоднозначности и противоречит сама себе в своей противоречивости. Безумие и хаос невероятного масштаба оставит след от нежного поцелуя философии и критики общества на вашей целомудренной щеке. Если я уже запутал Вас строками этой рецензии, умоляю - НЕ ОТКРЫВАЙТЕ «ТРОПИК РАКА».

Извините, господин Миллер, а где сюжет?! Такое впечатление, что автор куда-то спешил при написании. Возможно мысленно вместе с главным героем бежал по улице Парижа в поисках очередной шлюхи, а теперь мы не можем догнать ход его мыслей. Большое количество образов, персонажей и событий вываливаются на читателя сразу, сюжетная целостность произведения едва заметна. В общем Вы по уши в... по уши в атмосфере книги. Возможно эта отвратительная, мерзкая и липучая субстанция - очередной способ унизить классические, признанные миром произведения, их тщательно проработанные формы, однако от этого читать книгу не легче. Читать произведение трудно, сумбурность событий и калейдоскоп персонажей лишь отталкивает читателя от восприятия смысла написанного. За исключением нескольких эпизодов, книга раскрывается в последних трех главах, складывается впечатление, что в форме повести ее «осилили» бы больше читателей.

Манифест Г. Миллера к пуританскому сознанию. То, что вызывает эмоции, дает философскую глубину и наталкивает человека на размышления должно выглядеть как конфетка? Только ли произведения с «классическим шиком и блеском», с отточенными «по образцу» формами и структурами приближенными к признанных произведений-мастодонтов мировой литературы, могут раскрывать современную проблематику и освещать прогрессивные идеи? Миллер плюет на закоренелые принципы писательства и построения романа, одним только этим бросает вызов устаревшим общественным нормам. Стоит отметить, что книга опубликована в 1934 году, задолго до «сексуальной революции», поэтому роман неоднократно попадал под запрет, а сейчас считается прорывным и прогрессивным для своего времени. Время показало, что Г. Миллер был прав, - человеческая сущность вытеснила пуританское сознание с общества.

Вместе с тем отмечу, что именно форма произведения отталкивает от его чтения. Грязная и отвратительная стилистика больше отдаляет рядового читателя от понимания смысла книги, чем подчеркивает такой смысл как, например, в книге «Заводной апельсин» Э. Бёрджесса. Получается, что форма и стиль романа - не для рядового читателя, восхищаться ими скорее удел литераторов, публицистов и других писателей, а не обычных книголюбов. По моему мнению, это основная причина хвалебных отзывов и высокой оценки произведения среди признанных писателей и одновременно посредственных оценок читателей. Уверен, эта книга до сих пор вызывает фурор и споры с криками и слюной при обсуждении критиками на литературных мероприятиях или при публицистических описаниях. Для простых смертных же чтения романа больше напоминает путешествие размышлениями сумасшедшего алкоголика или длинную и запутанную поучительную притчу от отца-пьянчужки.

Кое-что можно и не описывать. На страницах книги, радом друг с другом выдающиеся и не слишком средневековые короли, шлюхи, фавориты, святые, писатели, художники, композиторы, ученые, нищие, эмигранты. Так же нас не знакомят и с персонажами, их просто бросают в нас. Некоторые из них исчезнет в начале повествования и не появится больше никогда, а некоторые еще выглянут здесь или там. Из-за стиля Миллера близкие к главному герою персонажи предстают безликими, стоит только перевернуть страницу и уже не вспомнишь, кто наградил очередную шлюху триппером - Карл или Филмор. Зато с микроскопической детальностью описываются половые акты, венерические болезни, брачные измены, меркантильность, желание наживы и др.

Мир принадлежит женщинам. Отдельное место в произведении занимает описание женщин, их фигур и характеров. Женщины занимают видное место, именно они являются краеугольным камнем, на котором базируется произведение. Все мысли мужчин произведения - о женщинах, их действия зациклены на женщинах, именно женщины приносят высшее блаженство и удовольствие, они же наносят страшную боль, доводят мужчин до безумия. Женщина в этой книге, часто как сюрреалистический образ, доведенная до абсолюта, иррациональная, нелогичная, дикая, естественная, безграничная и находится в процессе поиска себя. Через такие описания женщин Миллер открывает нам тот естественный и прямой, откровенный и дикий, правдивый и обнаженный мир.

Все ли так просто? Казалось бы, мы можем вывести простую аксиому произведения - «отвратительные люди в отвратительном мире совершают отвратительные вещи». Книга действительно откровенна с читателем, она искренна в своей отвратительности, откровенная в жестокости, ничего не скрывает и не лукавит. В общем и целом так, однако не совсем, - глубина этого произведения поражает. Осмелюсь выделить основные мотивы и идеи книги:

1. Борьба индивидуального (человеческого) над общим «высшим порядком». Естественное право и критика этики, морали. Утверждение отсутствия «высшего порядка». Главной первопричиной событий является человек. Миллер в основу персонажей вкладывает то самое «естественное право», то есть без средневекового абсолютизма, без «идей сверху» или «всемирных планов» в основу поступков людей вкладывает саму человеческую идею, ум. Именно поэтому нам кажется все таким грязным и отвратительным, потому что в действительности люди, если убрать всю философию, этику и тд. - отвратительные создания.

В меридиане времени нет несправедливости — только поэзия движения, создающая иллюзию правды и драмы. Встреча с абсолютом снимает покров божественности с Гаутамы и Христа; удивительно не то, я что они выращивали розы на этом житейском навозе, а то, что по какой-то причине хотели их выращивать. По какой-то причине и человек ищет чуда, и чтобы найти его, он способен пройти по трупам. Он измучает себя идеями, он превратится в тень, чтобы хоть на мгновение забыть ужас реальности. Он выдержит все — унижение, издевательства, бедность, войны, преступления и даже тоску, надеясь на внезапное чудо, которое сделает жизнь переносимой. И все время к внутри человека щелкает неведомый счетчик, и нет руки, которая и могла бы его остановить. Но во всех этих смятенных поисках и мучениях чуда нет; нет даже самого крошечного намека на какую-либо помощь извне. Есть только идеи — бледные, вымученные, изможденные; идеи, которые пьют вашу кровь, идеи, которые разливаются, как желчь, вываливаются, как кишки свиньи со вспоротым брюхом.
И я думаю о том, каким бы это было чудом, если б то чудо, которого человек ждет вечно, оказалось кучей дерьма, наваленной благочестивым «учеником» в биде. Что, если б в последний момент, когда пиршественный стол накрыт и гремят цимбалы, неожиданно кто-то внес бы серебряное блюдо с двумя огромными кусками дерьма, а что это дерьмо, мог бы почувствовать и слепой? Это было бы чудеснее, чем самая невероятная мечта, чем все, чего ждет человек и чего он ищет. Потому что это было бы нечто такое, о чем никто не мечтал и чего никто не ждал.

2. Мотив «подлинной жизни», получение от жизни удовольствие. Истинную жизнь не запечатлеть в произведениях искусства, она существует здесь и сейчас.

Меня сжигает сейчас только одно желание: записать все, что было опущено в других книгах. Никто, насколько мне известно, не пытался уловить те «элементы», носящиеся в самом воздухе, которые придают нашей жизни направление и смысл. Лишь убийцы получают некоторое удовлетворение от жизни. Нашей эпохе нужны мощные взрывы, а то, что мы имеем, — не более чем попукивание. Революции удушаются в зародыше или слишком быстро побеждают. Энтузиазм быстро выдыхается. Все возвращается на круги своя. В жизни нет ничего, что могло бы заинтересовать человечество хотя бы на двадцать четыре часа. Мы проживаем миллионы жизней в каждом поколении, но получаем наслаждение от чего угодно — от энтомологии, от изучения океанов, от исследования строения клетки, — только не от самой жизни

И все-таки я не могу забыть о противоречии между идеями и реальностью. Это противоречие живуче, и его не изжить никакими стараниями. Идеи должны побуждать к действию, но если в них нет жизненной энергии, нет сексуального заряда, то не может быть и действия. Идеи не могут существовать только в безвоздушном пространстве мысли. Они должны быть вплетены в реальность, не важно какую — почечную, печеночную, кишечную и т. д. Ради идеи как таковой Коперник не разрушил бы существующий макрокосм, а Колумб пошел бы ко дну в Саргассовом море. Эстетика идеи выращивает лишь комнатные цветы, а комнатным цветам место на подоконниках. Но если нет ни дождя, ни солнца, какой смысл выставлять цветы за окно?

3. Критика мира. Разоблачение его сути «без обманчивого шика».

Помню, в прежние времена в Нью-Йорке около Юнион-сквер или в районе босяцкой Бауэри меня всегда привлекали десятицентовые кунсткамеры, где в окнах были выставлены гипсовые слепки различных органов, изъеденных венерическими болезнями. Город — точно огромный заразный больной, разбросавшийся на постели. Красивые же улицы выглядят не так отвратительно только потому, что из них выкачали гной

Улица Лафайетт! Как впечатляюще это звучало в Нью-Йорке! Я думал, что только миллионеры или торговцы жемчугом могут жить на ней. «Улица Лафайетт» — это звучит шикарно, когда ты на другой стороне океана. Так же, как Пятая авеню звучит шикарно в Европе. Но и там и здесь можно найти невообразимые трущобы. В общем, как бы то ни было, а я сижу в этой «великолепной квартире» на улице Лафайетт и смотрю, как этот полоумный совершает омовение. Стул, на котором я сижу, сломан, кровать разваливается, обои свисают клочьями, а под кроватью — открытый чемодан, набитый грязным бельем. Из окна мне виден заплеванный двор, в котором высшее общество улицы Лафайетт проводит свой досуг, покуривая глиняные трубки.

4. Противопоставление человеческого, часто грязного, животного и общественной нормы. Перекликается с разоблачением сути мира «без обманчивого шика».

Корректор свалился в шахту лифта и вряд ли выживет. Сначала ван Норден потрясен, но, узнав, что это Пековер, англичанин, он успокаивается. «Несчастный идиот, — говорит он. — Такому лучше умереть, чем жить. Между прочим, он только что сделал себе искусственную челюсть…». Упоминание о вставных зубах доводит газетчика до слез. Всхлипывая, он рассказывает, что Пековер, у которого после удара о дно шахты были сломаны обе ноги и все ребра, каким-то образом встал на карачки и начал искать свою челюсть. В машине «скорой помощи» он бредил о потерянных зубах

И когда я кончил, спрашивает равнодушно: „Ты уже?“ Как будто ей все равно. Да, конечно, все равно, я прекрасно это знал… но чтоб такое безразличие… Мне это даже понравилось… Это было просто очаровательно. Вытираясь, она напевала… И когда уходила из гостиницы — тоже. Даже не сказала „Au revoir!“ Уходит вот так, крутит шляпу и мурлычет под нос. Что значит настоящая шлюха! Но при этом — женщина до мозга костей. Она мне нравилась больше, чем любая целка… Драть бабу, которой на это в высшей степени наплевать, — тут есть что-то порочное. Кровь закипает… — Потом, подумав немного: — Можешь себе представить, что было бы, если б она хоть что-нибудь чувствовала?»

Он не любит француженок. Просто не переносит. «Они хотят или денег, или замуж. По существу все они проститутки. Нет, я предпочитаю иметь дело с целками… — говорит он. — Они создают хоть какую-то иллюзию. Они по крайней мере сопротивляются».
Тем не менее, когда мы смотрим на террасу кафе, там нет ни одной проститутки, которую бы он уже не употребил. Стоя в баре, он показывает их мне, описывая их анатомические особенности, плохие и хорошие качества. «Они все фригидны», — говорит он, но тут же потирает руки и делает движение, точно рисует женскую фигуру в воздухе — он уже весь поглощен мыслями о хорошеньких сочных «целках», которым «до смерти хочется».

5. Раскрытие человеческой природы и сути, человеческого нутра.

Гуляя по Елисейским полям сейчас, я думаю о своем действительно замечательном здоровье. Когда я говорю «здоровье», по правде сказать, я имею в виду оптимизм. Неизлечимый оптимизм; видимо, одной ногой я все еще в девятнадцатом столетии — как большинство американцев, я немного отстал. Карл находит мой оптимизм отвратительным. «Стоит мне заговорить об обеде, — говорит он, — как ты уже сияешь». Это правда. Одна только мысль об обеде омолаживает меня. Обед! Это означает, что у меня появится топливо на несколько часов работы, а может быть, хватит даже и на эрекцию. Я этого не отрицаю. Я здоров как бык. Единственное, что омрачает мое будущее, — это голод. Если б можно было пожрать, а потом еще раз и еще

Все дело было в том, что Бесси не хотела или не могла относиться к этому занятию холодно. Она говорила о «страсти», как будто это было новое слово, которое она сама изобрела. При этом она действительно ко всему относилась со страстью, даже к такому малозначащему для нее явлению, как секс. Она должна была вложить в него душу.
— Я тоже иногда бываю страстным… — говорил ван Норден.
— Ты?! Не валяй дурака. Ты просто потрепанный сатир. Ты даже не знаешь, что такое страсть. Эрекцию ты принимаешь за страсть.
— Хорошо, допустим, эрекция не страсть… Но нельзя быть страстным без эрекции. Это-то ведь факт

6. Несоответствие общественных ценностей «животному» в человеке.

«С ней спать — все равно что со скелетом, — говорит он. — Дня два назад я взял ее к себе — из жалости, — и что, ты думаешь, эта ненормальная сделала? Она побрилась, ты понимаешь… ни волоска между ногами. У тебя когда-нибудь была женщина с бритой п…? Это безобразно. Ты не согласен? К тому же смешно. Да и дико. Это уже не п…, а ракушка какая-то». Его любопытство было настолько велико, рассказывает ван Норден, что он не поленился и вылез из постели, чтобы найти электрический фонарик. «Я заставил ее раскрыть эту штуку и направил туда луч. Тебе надо было меня видеть… прекомичная была сценка. Я до того увлекся, что даже забыл про бабу. Никогда в жизни я не рассматривал п… так внимательно. Можно было подумать, что я никогда ее раньше не видел. И чем больше я смотрел, тем менее интересной она мне казалась. Просто видишь, что ничего в ней нет интересного, особенно когда все кругом выбрито. Так хоть какая-то загадочность. Потому-то статуи и оставляют тебя холодными. Только один раз я видел статую с настоящей п… У Родена. Посмотри как-нибудь… такая, с широко расставленными ногами. Я даже не помню, была ли у нее голова. Только п… Ужасное зрелище

Дело в том, что все они одинаковы. Когда видишь их в одежде, чего только не воображаешь; наделяешь их индивидуальностью, которой у них, конечно же, нет. Только щель между ногами, но ты заводишься от нее, хотя на самом деле и не очень-то на нее смотришь. Ты просто знаешь, что она там, и только и думаешь, как закинуть туда палку; собственно, это даже и не ты думаешь, а твой пенис. Но все это иллюзия. Ты загораешься от ничего… от щели, с волосами или без волос. Она настолько бессмысленна, что я смотрел как завороженный. Я изучал ее минут десять или даже больше. Когда ты смотришь на нее вот так, совершенно отвлеченно, в голову приходят забавные мысли. Вся эта тайна пола… а потом ты обнаруживаешь, что это ничто, пустота. Подумай, как было бы забавно найти там губную гармонику… или календарь! Но там ничего нет… ничего. И вот это-то и противно. Я чуть не свихнулся… Угадай, что я после всего этого сделал. Я поставил ей быстрый пистон и повернулся задом… Взял книгу и стал читать… Из книги, даже самой плохой, всегда можно что-нибудь почерпнуть, a п… — это, знаешь ли, пустая трата времени…»

7. Высмеивание «классичности» красоты и ее закоренелых стандартов.

Ольга всего несколько дней назад вышла из больницы. Ей выжгли опухоль, и она слегка потеряла в весе. Однако не скажешь, что она очень страдала. По весу она не уступает небольшому старинному паровозику; она все так же потеет, у нее тот же запах изо рта и та же черкесская папаха, напоминающая парик из упаковочной стружки. На подбородке две бородавки, из которых растут жесткие волосы; вдобавок она отпускает усы.
На следующий день после выхода из больницы Ольга начала снова шить сапоги. В шесть утра она уже за работой — делает две пары в день. Евгений говорит, что Ольга — это обуза, но, по правде сказать, своими сапогами она кормит и Евгения, и его жену. Если Ольга не работает, в доме нечего есть

На улице Фобур Пуассоньер я останавливаюсь перед витриной института физической культуры. В окне фотографии представителей сильного пола «до» и «после». Все — «лягушатники». На некоторых нет ничего, кроме пенсне и бороды. Не могу понять, как эти чудаки клюнули на гири и параллельные брусья. «Лягушатнику» положено иметь брюшко à la барон де Шарлю. У него может быть пенсне и бородка, но он не должен сниматься голым. Француз должен носить блестящие лакированные штиблеты, и из нагрудного кармана его чесучового пиджака должен высовываться — но не более чем на три четверти дюйма — аккуратно сложенный платок. На отвороте пиджака желательно носить красную ленточку Почетного Легиона, а ложась спать, надевать пижаму

8. Высмеивание общественного порядка, в частности общественных, религиозных и других норм.

Нанантати поет молитвы с перерывами. Он объясняет мне, что должен омываться особым образом. Это предписано его религией. Но по воскресеньям он купается в жестяной ванне; он говорит, что его чудаковатый бог это ему простит. Потом он одевается и подходит к шкафу, где на третьей полке стоит идол. Он становится перед ним на колени и повторяет какую-то абракадабру. По его словам, если так молиться каждый день, с вами ничего плохого не случится. Этот его бог никогда не забывает своих верных слуг. Потом Нанантати показывает мне руку, изуродованную в автомобильной катастрофе, несомненно, в тот день, когда он позабыл проделать свои ритуальные антраша

Каждый день его приятель Кепи заходит узнать, не приехал ли кто-нибудь из Индии. Дождавшись, когда Нанантати уйдет из дома, он бежит к заветному шкафу и достает оттуда хлебные палочки, которые Нанантати прячет в стеклянный кувшин. Он поедает их, как крыса, утверждая при этом, что они ужасная дрянь. Этот Кепи — паразит, человекообразный клещ, который впивается даже в самых бедных из своих соотечественников. С точки зрения Кепи, они все — набобы. За манильскую сигарку и кружку пива Кепи будет целовать задницу любому индусу. Но заметьте, индусу, а не англичанину.

Конечно, я знал, что существуют церкви, так же как знал, что существуют скотобойни, морги и анатомические театры. Но таких мест инстинктивно избегаешь. На улице я часто встречал священников с маленькими молитвенниками в руках — видимо, они заучивали свою роль. Идиоты, говорил я себе и больше о них не вспоминал. На улице можно встретить самых разных сумасшедших, и священник — это еще не худший вариант. Две тысячи лет приучили нас не удивляться этому идиотизму.

Подведем итоги:
Выдающееся произведение-утверждение естественного права, внутренних мотивов человека без классического шика персонажей на страницах. Автор более половины книги морочит нам голову, выливая на нас грязь, отвратительную пошлость, а на тех страницах, которые остались - открывает нам прогрессивные идеи (как для 1934 года, так и и в наше время). Однозначно не жалею, что прочитал, но советовать прочитать эту книгу не буду. Эта книга не из списка «must read».

Роман Генри Миллера «Тропик Рака», вырезанный на окаменевшей сознания общества, заслуженно занимает видное место в мировой литературе. Автор познакомит Вас с миром отчаянного безумия, проведет невиданными путями уникальной, созданной именно для Вас, шизофрении, а в конце Вы ему за это еще и будете благодарны! Эта книга - как противовес классическим любовным романам с высокими чувствами и экстравагантными эпитетами. Хотя книга и жестока, прямолинейна в своих суждениях и описаниях, неприятная, а порой откровенно отвратительная - она, однако, все же верна автору и искренна, обнаженная и не лукавая. Книга, после которой хочется вымыть руки. Книга, идеи и философия которой еще долго не вымоется с Вашей головы.