3

«Он сел на трон. Но музей уже закрывался». (Роман Надирян)

Как-то давным-давно я ехал со школы на трамвае, и привычно занял место на задней площадке за последним в ряду креслом. На нем сидел средних лет мужчина. Как только вагон тронулся, он повернулся ко мне, и внимательно глядя в глаза, спросил: «А что ты знаешь о тридцать седьмом годе?». Я ответил, что ничего (шестикласснику тема сталинских репресий была еще неизвестна). Тогда он с той же интонацией и по-прежнему глядя в глаза настойчиво задал свой вопрос еще раза три-четыре. Стало очевидно, что человек не совсем адекватен, да и трамвай как раз подъехал к моей остановке. Прошли годы, и после многочисленных произведений Солженицына, Шаламова, Волкова, Гинзбург, Олехновича, прочитанных мной, этот вопрос мне уже не кажется бессмысленным, и я думаю, что его следует периодически задавать самому себе, разве что не таким образом, как тот незнакомец.
Упоминание 1937 года в аннотации вызывает схожие ассоциации у большинства читателей: страх, бесправие, лагеря, ссылка, несправедливые суды, ночные обыски, НКВД, статья, расстрелы… И тем удивительнее выглядит роман «Хранитель древностей» трижды осужденного советской властью и познавшего на себе все «прелести» лагерного быта советского прозаика, поэта, литературного критика и археолога Юрия Осиповича Домбровского (1909-1978). Почему удивительнее? Потому что совсем не вызывает вышеназванных ассоциаций. Как-будто не вызывает…
***
СЮЖЕТ: В Алма-Ате 1937 года в местном краеведческом музее работает хранителем Григорий Николаевич Зыбин, спокойный молодой мужчина, высокого культурного уровня и профессионализма. Он настоящий гуманист, верит в силу искусства и разума, с живым интересом увлекается историей и раскопками, пишет тематические статьи в местную газету. И, казалось бы, живи, работай, да радуйся в теплом и уютном городе вдалеке от бурной столицы СССР. Но в размеренную жизнь музея всё настойчивей проникают приметы зловещего времени: пишутся доносы, снимаются портреты со стен, шепотом ведутся споры насчет глупых затей массовички, а выбор места для археологических раскопок диктуют не исторические документы, а воля строптивого ветерана гражданской войны... Григорий Николаевич верит, что верность науке и искусству позволит ему остаться порядочным человеком, но выигрышна ли такая ставка в эту зловещую эпоху?
***
Если бы мы могли переместить действие в другое время, например, в оттепельные 60-е, то можно было бы смело рассматривать «Хранителя древностей», как прекрасный производственный роман. Подробности работы главного героя: как историка в музее, как археолога в поле и как популяризатора науки в прессе, будут интересны не только специалистам, но и любому читателю. Есть какая-то незримая уютность, интеллигентность и нерушимое спокойствие в этой работе (как и в самой прозе Домбровского). Достоверно выглядят как описанние быта сотрудников музея и методов их работы, так и то, над чем они работают: эпохи, артефакты, персоны... В этой книге достаточно и самоиронии. Многим сотрудникам музея дня сегодняшнего знакомы настойчивые и обидчивые копатели-любители, которые, по их мнению, нашли что-то невероятное и обязательно должны этим поделиться, словно старик из эпизода ниже:

«А мне ведь было по-настоящему совсем не смешно. Я понимал: эта новая идиотская история мне будет стоить изрядно крови. От меня этот кладоискатель пойдет к директору, а у директора пропадают спущенные еще с начала года кредиты на научную работу, за неиспользованием их срезали в, прошлом году, срежут и в этом, а в будущем так и совсем не предусмотрят: раз не можете освоить, так зачем просить? Директор был человек новый, в музее никогда не работал, и этот свирепый старик со своими планами, черепками, римским городом, закопанным где-то тут поблизости, здорово может закрутить ему голову. Он ведь не знает, что такие приходят в музей чуть ли не каждый месяц. Один приносит карту местности, где зарыт клад Александра Македонского, другой отыскал в подвале чемодан со старыми бумагами, а в них оказалась десятая глава «Евгения Онегина», отстуканная на машинке, третий пошел гулять в горы, и там за ним вдруг погнался дикий человек, четвертый же… ну, вот этот четвертый сидит сейчас передо мной и свирепо глядит на меня. Он старый, восторженный дурак, но от него скоро не избавишься. У таких мухоморов не поймешь, чего больше — ослиной настойчивости или восторженной петушиной злости.»

С особенной любовью в книге изображена Алма-Ата 1930-х. Думаю жителям этого города и сегодня будет интересно прочитать о том, каким он был почти век назад. Несколько глав в книге посвящены таким известным жителям города, как художник Николай Хлудов, запечатлевший на своих полотнах красоту этого края, и архитектор Андрей Зенков, разработавший конструктивные решения устойчивых зданий для сейсмических районов.

*Здание Совнаркома Кирг. АССР 1927, арх. А. П. Зенков (позже здание было передано Государственному историческому музею)

*Поливальщик пашни. С. Бурундай, Пишпекский уезд. 1913. Холст, масло. 68х48. ЦМК КП 3635
Таким образом, книга мимоходом выполняет и просветительскую функцию, через работу и увлечения главного героя рассказывая о выдающихся людях края. Через эти встроенные в повествование маленькие лекции, мы видим, чем и почему восхищается хранитель Григорий Зыбин.
Отдельной сюжетной линией выписана почти детективная история поиска уползшего из гастролирующего цирка огромного удава, якобы терроризирующего местный колхоз «Горный гигант». Пока одни считают эту историю газетной уткой, другие намерены найти коварного гада.
Истинное же богатство домбровской прозы – это выписанные им персонажи: по-своему мудрый и изрядно выпивающий старый плотник, с которым дружен главный герой, усердный и талантливый археолог Корнилов, на которого давно с подозрением смотрит НКВД, глуповатая и наполненная безрассудным энтузиазмом массовичка Зоя Михайловна, истеричная и надменная секретарь библиотеки Аюпова, возмущенная клеветой (как ей кажется) на библиотеку в статье Зыбина, простоватый бригадир Потапов, охотящийся в полях за мифическим удавом, прямой на словах, но себе на уме директор музея – бывший офицер, не имеющий профильного исторического образования, компромиссный редактор местной газеты и многие другие. Именно в диалогах между ними на первый план пробивается то глубокое, что в полной мере характеризует это время.
Так, в казуистике редактора мы видим суть советской цензуры, когда реальная проблема, озвученная «ненадежным» человеком, напрочь игнорируется, как будто бы и не существует вовсе, а проблемой становится сам факт предоставления слова этому человеку.

«Я молчал.
— Да, такая вот неприятность с этим Корниловым. И Аюпова права! При всем при том, а права!
— Это в чем же? — остановился я.
Он вздохнул.
— А в том она права, дорогой мой, — сказал он нравоучительно и печально и взял меня под руку, — что советская печать должна делаться чистыми руками. Понятно тебе? А всякого рода чуждый элемент — обиженные, репрессированные, приспособившиеся, классово чуждые — эти и близко не должны к ней допускаться. А мы вот часто допускаем. Иногда от гнилого либерализма, иногда от лени — самим-то ведь писать не хочется! А чаще вот так, как сегодня — от идиотской болезни благодушия. И получается: указал человек на конкретный недостаток, обличил кого-то, а обличенный приходит и говорит: «Я протестую! Вы в своей газете предоставили трибуну классовому врагу». И ничего не попишешь, приходится признаваться — действительно предоставили трибуну.
— Это Корнилов-то враг! — воскликнул я.
Редактор посмотрел на меня и засмеялся.»

1930-е – это время, когда кабинеты учреждений заполнялись бездарными, глупыми перестраховщиками, предпочитающими «спрятать», «закрыть», «уничтожить» или «смолчать» в любой сомнительной ситуации. Это выразительно изобразил Домбровский в диалоге главного героя с массовичкой:

«— Товарищ директор, — вдруг горячо взмолилась массовичка, — ведь я отвечаю за идеологическую работу в музее. Так?
— Ну?
— И вы меня сами рекомендовали в ряды сочувствующих, так? Так как же я могу допустить, чтоб в музее, где я провожу экскурсии, на видном месте торчал царский сатрап во всех своих регалиях? Ведь это реакционный ученый, шовинист, черносотенец. Его не знает никто, кроме нашего ученого сотрудника, он откопал его неизвестно у кого и где и взял в экспозицию. Вот спрашивают меня школьники: что это за генерал? Зачем он здесь? Что я должна отвечать?
— А до сих пор что отвечали? — спросил я.
— Ничего. Я молчала, — горестно улыбнулась массовичка и развела руками.
— Ну и молчите, — сказал я. — Кто грамотный, тот прочтет текстовку, там все написано — кто такой этот Кастанье, что он сделал, какие у него книги и даже откуда взята фотография.
Опять наступило молчание.»

Предельно точно Юрий Домбровский определил, какие концептуальные перемены отображают крах правовой системы в тоталитарном государстве:

«— Понять-то понял, — сказал я, — чего ж тут не понять… Но разве можно казнить за преступление до преступления? Это значит — карать не за что-то, а во имя чего-то. Так ведь эдак жертву Молоху приносят, а не государство укрепляют. Молоху-то что? Он бронзовый! А вот Советскому-то государству не поздоровится от такой защиты.
— А мы вот уничтожаем во имя нашей революции, — негромко крикнул директор и топнул сапогом. — И будем уничтожать. Поэтому не спрашивай другой раз, почему снимают портреты и кого именно снимают. Знай: сняли врага. Еще одного скрытого врага разоблачили и сняли. И ты вот эти самые свои вопросики поганые оставь при себе. И язык! Язык держи-ка подальше за зубами. А то оторвут вместе с умной головой. Некогда сейчас разбираться. Понимай, какое время наступает.»

И вот еще одна картина, когда идеология и фанатизм заменяют здравый смысл:

«— Даже чрезвычайно, — усмехнулся замнаркома. — Ну, хорошо! Кастанье сделал чрезвычайно много для истории Семиречья, а вот, скажем, такой ученый, как Фридрих Энгельс, сделал чрезвычайно много для древней истории вообще. Его портрет у вас висит?
Я ответил, что портреты Энгельса у нас висят в разных отделах.
— А в вашем? — спросил он.
— У нас нет.
— Жаль-жаль. — Замнаркома выдвинул ящик стола, вынул оттуда книгу в бумажной обложке и протянул ее мне. — Вот, пожалуйста, дарю. В этой книжке все работы Энгельса по древнейшей истории. Сидите и читайте. На работу можете сегодня не выходить. Читайте! Скажите, что я разрешил. Сотрудник музея, историк, образованный человек! — вдруг взорвался он. — И не читал Энгельса. Это же позор! Вы понимаете, по-зор! И для вас, и для нас, для всех.
— Энгельса я читал, — ответил я.
— Значит, плохо читали, — обрезал он меня. — Вы занимаетесь древнейшей историей Семиречья? Так вот, читайте о ней! Читайте! Здесь все, что нужно, есть.»

Верно подмечена Юрием Домбровским основная угроза искусству и редкостям в советском государстве: массовость, бездумная шаблонность, боязнь оригинальности и уникальности, «палочная система» учета.

«Лежали в библиотеке какие-то книги, никто ничего о них не знал, никто ими не интересовался. А вот пришел такой просветитель-ценитель и все разъяснил и показал, какие ценности валяются под полкой. Вот ведь на что бьет ваша статья. А вот что эта библиотека обслуживает тысячи человек, что у нас в республике пятнадцать вузов, несколько тысяч студентов и каждому студенту нужно сунуть в руки учебник, что любое задание читателя выполняется за двадцать минут — об этом вы писали? Нет! Вам редкости нужны… А что редкости, что? Они и есть редкости! Привезли их в библиотеку, положили на полку, они и пролежали там пятнадцать лет. А вот то, что каждый день читальные залы посещают сотни человек и уходят удовлетворенные, это не ваша тема? Верно?»

*Алма-Ата, 1932 год. Единственная на то время городская гостиница, находилась на ул. Гоголя-Пушкина. Автор фотографии Ф. Сальников.
Но самое интересное, это то, насколько главный герой романа отличается от героев других произведений про советские 30-е. В нем нет никакой злобы, обиды, страха, безысходности от уже явно ощутимой надвигающейся опасности. Он даже как будто не замечает все чаще проявляющуюся абсурдность в организации работы, зачастивших в город чекистов, куда-то пропадающих знакомых и нелепых подозрений в шпионаже, предъявленных товарищам. Григорий Зыбин – настоящий интеллектуал, уравновешенный философ, спокойный созерцатель действительности, хранитель прошлого…

«Товарищи, — говорю я всем своим тихим существованием, — я археолог, я забрался на колокольню и сижу на ней, перебираю палеолит, бронзу, керамику, определяю черепки, пью изредка водку с дедом и совсем не суюсь к вам вниз. Пятьдесят пять метров от земли — это же не шутка! Что же вы от меня хотите?» А мне отвечают: «История — твое личное дело, дурак ты этакий. Шкура, кровь и плоть твоя, ты сам! И никуда тебе не уйти от этого — ни в башню, ни в разбашню, ни в бронзовый век, ни в железный, ни в шкуру археолога». — «Я хранитель древностей, — говорю я, — древностей — и все! Доходит до вас это слово — древностей?» — «Доходит, — отвечают они. — Мы давно уже поняли, зачем ты сюда забрался! Только бросай эту муру, ни к чему она! Слезай-ка со своей колокольни! Чем вздумали отгородиться — пятьдесят пять метров, подумаешь! Да тебя и десять тысяч не спасут».

Зыбин верит в культуру и разум, верит в то, что искусство и история стоят того, чтобы ради них жить, что именно они вопреки всему сохранят В НЕМ человека в суровые времена, и именно они сохранят его КАК человека, не дав ему стать ощетинившимся зверьем, терзающим свою же родину.
Главного героя постоянно искушают коллеги, но для него важно быть преданным вечному, всеобъемлющему благу знания и уважения к прошлому, нежели поддаться соблазну в угоду духу эпохи.

«— Вот ученые приезжают, — продолжал он уже медленно и вдумчиво, — черепки собирают, ну что ж, мы уважаем науку, хорошо… Ну а вот если верно — завтра война? К чему эти кости и черепки, а? Вот я газеты читаю. Каждый день пишут: такую-то речь Гитлер грохнул, такую-то границу его войска перешли, и все ближе, ближе к нам война подбирается. Стали уже учить, как маски надевать, а вы все черепки собираете. Как же это понимать, а?»

Черепки, старинные монеты, картины Хлудова, архитектура Зенкова, познавательные статьи в местную газету – все это якоря, позволяющие Зыбину не закрутиться в круговороте событий и сохранять равновесие духа. Они же станут частью его надмогильного камня. Ведь очевидно, что те, об кого спотыкается система, будут перемолоты в ее жерновах. Но лучше уж такой камень, нежели проклятие потомков.
Григорий Зыбин смотрит на свое время с легкой насмешкой. На фоне того, чем он увлечен, все происходящее выглядит суетой. Мелкой, но смертельно опасной. Через главного героя Юрий Домбровский передает читателю не только свой личный и во многом похожий жизненный опыт, но и свой характер, свой рецепт, как не сойти с ума и прожить сложные годы с достоинством. Ирония, созерцание и вера в силу знания, искусства и культуры. Несмотря на все аресты, суровые испытания в лагерях ГУЛАГа, Домбровский смог сохранить чувство юмора, умение видеть прекрасное и выражать это в своей прозе. Нужно быть очень смелым и верным себе человеком, чтобы не потерять ТАКУЮ веру, прожив ТАКУЮ жизнь. Действительно ли этот путь душеспасителен? Не самообман ли это? Не лицемерная слепота к действительности? Пусть каждый читатель решит для себя сам. Дух писателя оказался несломленным. 68-летнее тело погибло в подстроенной неизвестными подлой драке в 1978 году. Время сменилось, а колокола невероятно красивого Вознесенского собора, построенного Андреем Зенковым, как и сто лет назад наполняют алматинское небо своим звоном…

***
Тонко передана в последних абзацах романа бюрократическая неотвратимость трагедии, в общем-то, незримой нитью пронизывающая весь роман. В этих нескольких страницах вся соль прозы Домбровского, слегка ироничной, очень живой, совсем не страшной на первый взгляд, но оставляющей за собой стойкое ощущение понимания, что такое на самом деле 1937-й и другие годы сталинской эпохи.

«Вот в это время и прошли около меня две женщины. Одна, та самая, которую за глаза мы звали «мадам Смерть». Я за последние два года видел ее только однажды — в ту ночь, когда увозили завхоза. Но никаких сомнений у меня это не вызвало. Я ведь тоже был понятой. А она была машинисткой особого отдела, и поэтому все, что выходило из ее рук, было секретным, важным и особенным. Полчаса тому назад она закончила печатать длинную бумагу, где упоминалась моя фамилия. В бумаге этой описывались наши поступки, приводились отдельные фразы и делался вывод, что мы люди опасные, ненадежные и доверять нам нужно с осторожностью, а одному так и совсем нельзя даже доверять. Машинистка неплохо, пожалуй, ко мне относилась и даже рискнула раз меня предостеречь, но я не послушал, и теперь она, печатая бумагу, думала только о том, чтобы все буквы выходили четко, интервалы и красные строки были расположены правильно, а заголовок и поля достаточны для резолюции.
А рядом, в другой комнате, сидела женщина — красивая молодая блондинка, задумчиво курила и ждала эту бумагу. Ей надлежало сейчас же ее принять и приобщить к чему-то. Она знала всех упоминаемых в этой бумаге и полностью понимала, что по крайней мере для одного из них все это означает. Именно поэтому она была слегка смущена, огорчена… и даже, пожалуй, чуть-чуть взволнована и курила. С человеком, фамилия которого упоминалась в этой бумаге чаще всего и ради которого, собственно говоря, вся бумага и была составлена, ей редко случалось разговаривать. Тем не менее однажды она целый вечер просидела в нетрезвой компании, специально слушая его. Тогда был он, бригадир Потапов, ее начальник, и она, Софья Якушева, работница особого отдела, только недавно, после окончания института, принятая на службу и выполнявшая свое первое задание. И поэтому сейчас ей, должно быть, казалось, что не все в этой бумаге изложено правильно, что из нее ушло что-то очень важное, а появилось что-то совсем лишнее. Герой этой бумаги, обрисованный (вернее, сформулированный) со зловещей традиционной безличностью тех времен (он, оказывается, «восхвалял», «клеветал», «дискредитировал», «сравнивал»), очень мало напоминал ей того, кто вызвал у нее за оживленным столом неясную, несильную, но все-таки достаточно определенную симпатию.
А к четырем часам утра бумага была напечатана, проверена и отложена в особую папку с надписью: «На визу». И вот теперь, в половине пятого, они обе прошли мимо меня, обе меня сразу узнали и поздоровались. Все было, как и раньше.»

МОЕ МНЕНИЕ ОБ ИЗДАНИИ:
Стандартное, ничем не примечательное серийное издание от «Азбуки». Стоит отметить, что по сравнению с более ранними изданиями серии, качество обложки стало лучше, а переплет - прочнее.

Формат карманный (120x165 мм), мягкий переплет, без суперобложки, 320 страниц.
Достоинства издания: хорошее качество печати; информация об авторе.
Недостатки издания: неудачный мягкий переплет.

ПОТЕРЯЛ БЫ Я ЧТО-НИБУДЬ, ЕСЛИ БЫ ЕЕ НЕ ЧИТАЛ:
Больше нет, чем да. Юрий Домбровский хороший писатель, умеющий создавать интересные характеры и прекрасно описывать природу и город. Однако, роман «Хранитель древностей» выглядит каким-то бесхребетным, как будто все его сюжетные линии и поднятые в романе темы не взаимоувязаны между собой и не доведены до конца. Книга с хорошим стилем, но довольно скучная сюжетно.

КОМУ ПОРЕКОМЕНДОВАЛ БЫ:
Больше всего книга будет полезна тем, кто собирается в дальнейшем почитать роман Домбровского «Факультет ненужных вещей», который с «Хранителем» объединяет общий главный герой.

ВИДЕО В ТЕМУ: Документальная съемка митинга «Приговор народа» в Алма-Ате, проходившего как раз в то время, когда развивались события романа.

<= эта рецензия в общем доступе