5 Невозможно войти внутрь чужой боли...

Сразу скажу, что уважаемый Дмитрий Сергеевич не беллетрист. Он филолог, историк, культуролог, философ, мыслитель (и это в нем главное), поэтому не стоит искать в его книге каких-то литературных изысков и особых форм. Я не поклонница мемуарной литературы, поскольку она очень субъективна, а авторы всегда пристрастны, но убеждает естественность и простота, с которой написаны воспоминания Лихачева. Очень похоже просто на личный дневник, хотя автор пишет о давно прошедшем. Дмитрию Сергеевичу пришлось пережить столько, что этого могло бы хватить на несколько человеческих судеб, хотя, конечно, это судьба поколения вообще…
Речь в книге идет о систематическом и планомерном уничтожении русской интеллигенции и торжестве пришедшего ей на смену (условно говоря) хаму. Ничего такого про хама в воспоминаниях нет, даже слово не употреблено, это я обобщаю. И согласна, да. Но почему-то никогда не говориться о том, что все русские революции, начиная с восстания декабристов, задумывались и начинались интеллигенцией, и только потом поднималась волна народного бунта, «бессмысленного и беспощадного». Былого не изменить, а потому я возвращаюсь к книге.
Конечно, самые высокие нравственные качества позволяли людям выжить в условиях лагерей, во время войны. Дмитрий Сергеевич писал, например, что во время блокады люди были абсолютно открыты Богу – каждый становился тем, что он есть на самом деле: героем или мерзавцем, мимикрировать было невозможно. И, тем не менее, все они мученики.
Лихачев считал, что правду о блокаде не напишут никогда. Это его суждение тут же поднимут на щит мои вечные оппоненты: «Вот! Мы же говорили, что все вранье и идеология!» Мне же кажется, что Дмитрий Сергеевич имел в виду другое. Все сейчас открыто, все сказано. Вряд ли можно узнать что-то еще более чудовищное, чем уже известное. Просто невозможно войти внутрь чужой боли. Как бы не сжималось в сочувствии или негодовании сердце, в уютном кресле за книгой или у монитора, невозможно постичь величие и ужас чужого страдания, ни физического, ни морального. Боль и смерть у каждого своя.
Что касается глав, посвященных репрессиям, Соловкам, послевоенным «проработкам», то у меня, как и у героев воспоминаний, как у самого Лихачева, возникает ощущение ирреальности происходившего, жуткой фантасмагории, вымороченного зазеркалья. Кстати, это ощущение давало и возможность лагерникам выжить. Наверно, потому, что не позволяло кошмарной реальности изъязвить душу до дна. Мое поколение застало уже жалкие подобия тех «проработок», о которых писал Дмитрий Сергеевич, но представить я все могу очень четко.
В общем, книга всколыхнула и во мне много собственных воспоминаний. Моя память имеет свойство, которое и мне помогало выживать в самых трудных жизненных обстоятельствах: мозг сам как бы вычеркивает из нее все дурное и тяжелое, и я каждый раз начинаю жить с чистого листа. Да, это спасает, но теряются целые куски былого, и свои воспоминания мне, видимо, не написать никогда.