5 Пива скелетам не предлагать!

Роман, который сам Моэм называл любимым, выросший из желания написать рассказ. Но много накопилось из наблюдений, что хотелось бы высказать. Поэтому главными в романе, думаю, как раз и служат эти:

● язвительные рассуждения о повадках писательской братии;
● оправдание настойчивому самопиару и попыткам прослыть медиаличностью;
● секреты приобретения популярности и шаржирование меценатства;
● беспроигрышные рецепты оценки произведений искусства, вернее того, что на таковое претендует;
● остроумное распределение обязательных тем и жанров за аристократией, для которой творчество должно быть вменено в обязанность;
● мода на религиозность и трактовка прекрасного...

и прочие скелеты в шкафах богемы, весь сор, из которого, как известно, не ведая стыда, растут... и не только стихи.

Все эти мысли и находят выход в процессе реализации задуманного сюжета. Некий преуспевающий, но не блещущий избытком таланта писатель Элрой Кир берётся написать биографию недавно умершего Эдварда Дриффилда, объявленного последним столпом викторианской литературы. Так как сам он знал покойного не настолько близко, то вынужден обратиться за материалом к рассказчику, Уильяму Эшендену, который в юности плотно общался с Дриффилдом и его первой женой Рози. Вся затея с посмертной канонизацией новоявленного классика принадлежит его второй жене Эми, самым активным образом её реализующей. Как ни странно, но попытки восстановить образ Дриффилда превращается во всесторонний рассказ о Рози, жизнерадостной и, мягко говоря, не слишком щепетильной, а грубо - откровенной потаскухой. Но именно она, а не исполненная благопристойности Эми, вдохновляла покойного классика на признанные гениальными строки. Чем именно? Вот тут и не обходится без скелетов...

Эшенден, похоже, шокирован не столько вскрывшимися в ретроспективе тайнами, сколько деятельностью новой миссис Дриффилд с музейным выхолащиванием памяти о муже. Зачем подкидывать публике очередной повод покопаться в грязном белье - пусть уж лучше довольствуется созданной вдовой видимостью. Поддерживать же и то, и другое рассказчику, возможно, мешают остатки пуританской морали добропорядочного городка, в котором он вырос и который категорически осуждал скандальную чету. Что касается всей деятельности Эми, то она и является теми «пирогами и пивом» из басни Эзопа о двух мышках: деревенской и городской. Подобно тому, как «лучше бобы с салом в мире, чем пироги и пиво в страхе», пусть уж скелеты остаются в своих шкафах. Сам Моэм не посчитал это зазорным, доказательством чего и служит этот роман, всё же не напрямую, а укрывшись под маской Эшендена. И всё же намёк на его личное отношение ко всей истории в рассуждении о праве пользоваться первым лицом и полемике с Ивлином Во, безапелляционно отвергавшим этот приём.

Иногда романист, как всеведущий бог, готов рассказать вам все о своих персонажах; но иногда бывает и иначе, и тогда он рассказывает вам не все, что можно о них знать, а лишь то немногое, что знает сам; и поскольку, становясь старше, мы все в меньшей степени ощущаем себя богоподобными, то не следует удивляться, что с возрастом романист все более утрачивает склонность описывать что бы то ни было сверх того, что он познал из собственного опыта. А для этой ограниченной цели первое лицо единственного числа очень удобно.

Видимо, вопрос о том, где кончается Эшенден и начинается Моэм, ещё тогда взволновал проницательных читателей. Они сразу же проассоциировали Эдуарда Дриффилда с Томасом Гарди, а Элроя Кира, характер которого Моэм выписал скрупулёзно и нелицеприятно, с Хью Уоллполом. И если первому, по естественной причине, уже было всё равно, то второго это настолько задело, что в конце концов стало всё равно. Автор всячески открещивается от каких бы то ни было прототипов, а Кира вообще объявляет обобщённым портретом. Действительно, кому охота признаваться в вероломстве. Пусть уж скелеты-вдохновители остаются в своих шкафах!