5

«Ну, начнем судилище?» – бросил он, улыбаясь, с красивым и, пожалуй, породистым оскалом.

Судилище... Союз развалился в 1992, Букера за эту повесть «Стол, покрытый сукном и с графином посередине» Маканин получил в 1993, и это говорит о том, как мгновенно он отреагировал на то, что УЖЕ МОЖНО. Название странное, но оно символическое. Стол с графином как символ вечного СПРОСА.

Обычный человек, стареющий – жена, дочка, сердце. Обычный быт («Есть каша овсяная. Да, опять. Да, кашу лучше с утра, но молоко старое, надо было использовать»). Читаю несколько страниц и понимаю: мать честная, так это же Кафка. НАШ Кафка. Похоже не стилем, не атмосферой, а сутью. Судилище... Процесс... «Соберется комиссия: просто поговорить и выяснить. Вот именно... выяснить, хороший ли ты человек». Это и есть СПРОС.

Стол заседаний, графин, СОЦИАЛЬНО ЯРОСТНЫЙ, ТОТ, КТО С ВОПРОСАМИ, СЕКРЕТАРСТВУЮЩИЙ. Это Маканин выделяет слова, не я, и этими выделениями люди, сидящие за столом, превращаются во что-то вневременное. Казалось бы, что проще:  вот же он, уходящий совок – собрание (Профсоюзное? Партийное? Общественное?) – казенная лексика, привычный спрос. «Как человек своего времени, я уже не переменюсь. И, как большинство из нас, так и останусь с образом Судилища внутри себя – с образом страшным и по-своему грандиозным, способным вмешаться во все закоулки твоего бытия и твоего духа». Казалось бы... Но что-то есть в этих словах, выходящее за пределы совка.

Дальше...

Ночь. Человек сидит, пьет валерианку, волнуется, ведь завтра идти, там ждут. «До сознания (вдруг) доходит, что жизнь как жизнь и что таких вызовов на завтрашний разговор было сто, двести, если не больше». Да, полно, вызывают его куда-то ли нет? А какая собственно разница, ведь Суд все равно состоится...

«Человеку, впрочем, так или иначе суждено пережить Суд. И каждому дается либо грандиозный микельанджеловский Суд и спрос за грехи в конце жизни, либо – сотня-две маленьких судилищ в течение жизни, за столом, покрытым сукном, возле графина с водой».

Стол связан с подвалом. В подвале молодой палач. «Огромный мужик, животное, любящее, как он сам говорит, потешиться – из тех, кому все равно, что перед ним в эту минуту: овечий зад, женский зад, мужской зад, лишь бы жертва взвизгивала, вскрикивала от боли (нет, не от униженности – такого чувства он не понимает, не знает его; именно от боли, чтоб криком кричал – это ему понятно)». И снова возврат к совку, к подвалам и времени белых халатов.

«ПАРТИЕЦ

– Друзья. Человек не может раскрыться, не захотев этого сам... А искренность его нужна не только нам, но и ему самому».

Время белых халатов – шестидесятые и семидесятые, когда подвалы ушли в прошлое, но их место заняли психбольницы. Не любишь порядки – иди полечись. «Инакомыслящий превращался в тихое животное, отчасти в ребенка; ел, пил и спрашивал о фильмах, которые изредка им показывали: «Это про войну?» – как спрашивают малоразвитые дети». Я не знаю точно, был ли у Маканина брат, залеченный в психбольнице, но, наверное, был, потому что его образ появляется не только в этом произведении автора.

И все же подвал. Хоть  он встает и абсолютно реальным, с окровавленной кафельной плиткой на полу (легко убирать), но это лишь часть огромного вечного подвала.

«Ты можешь и не знать о времени подвалов или о времени белых халатов, но в том-то и дело, что и не зная – ты знаешь. (Метафизическое давление коллективного ума как раз и питается обязательностью нашего раскрытия.)»

Подвал – это тот же стол. Он же и Суд, и спрос. «Возможно, связь расспросов и чувства вины в природе спрашиваемого человека. И чем решительнее был отменен, дискредитирован, оплеван и превращен в ничто суд небесный, тем сильнее проявляется и повсюду набирает себе силу суд земной». Да, в этом все дело. Тибетцы верят в то, что после смерти человек встретит то, что он не смог изжить, он будет говорить с тем, с кем не договорил, бояться того, чего боялся при жизни и видеть лишь то, что способен увидеть. Поэтому, когда приходит время отвечать на вопросы, древнему египтянину является бог Анубис с шакальей головой, тибетцу – многорукий и синелицый местный дух, а человеку из совка – стол, покрытый сукном с графином посередине и спрос. И даже не нужно ждать конца, суд давно идет, и он пьет тебя по каплям и говорит: повинись. «Вина твоя не только возникает сразу: вина обрушивается. Огромная, завещанная веками вина. И мучительно ищется ответ». И даже не нужно тех, кто за столом, ведь «они – это и есть я».

Тяжело, безвыходно, но легким полунамеком нарисована другая реальность, через всю повесть проходит образ человеческого сердца, сердца-бабочки:

«Вижу человеческое сердце как красную бабочку. Сидит со сложенными крыльями. Крылья дышат в неполный такт: подымаются и опадают».

И еще

«Однажды твоя бабочка вдруг забьет крыльями – и взлетит».

И еще:

«Чем более я люблю растоптанных людей, тем более замирает мой трепещущий лоскут внутри. Бабочка, которая боится вспорхнуть».

Ведь что-то Маканин этим хочет сказать, что-то важное. Не улавливаете, нет?..

Рецензия на книгу Владимира Маканина "Стол, покрытый сукном с графином посередине" - www.ostrel.ru