5 Любовь и мир

Иногда, я мучаюсь довольно странными и запретными желаниями.
Например, идя по вечерней улочке, в мурашках первых звёзд на окнах, я замечаю окошко на 4 этаже, с чудесной лазоревой шторкой и не менее чудесной кошкой, чайного цвета.
Я стою на улице, люди проходят мимо меня. Вот, какая-то милая женщина в синем платье, подняла лицо вверх, желая увидеть что-то интересное. Но не видит, не останавливается. Жаль.
Я бы постоял с ней рядом. Возможно, взявшись за руки, мы бы смотрели на таинственное окно, как на какое-то редкое астрономическое явление… сблизившее нас.
Подхожу к подъезду и звоню в домофон, примерно высчитав номер квартиры.
Жду ответа, сигнала, словно с далёкой звезды.
Отвечает старушка:

- Кто?

- Человек.

- Какой человек? Что вам надо?

- Ничего мне не надо. Можно узнать, как вас зовут?

- Татьяна. Вам зачем?

- Хорошее имя. Татьяна… а у вас есть, кошка?

- Какая кошка? Причём тут кошка? Кто вы? Вы из какой организации?

- Можете меня впустить? У меня ключа нет.

- Николай, это ты? Ты снова выпил? Сейчас открою…

Раздаётся сигнал, как с далёкой звезды, и дверь открывается.
Вхожу в подъезд: босховский, долгий просвет туннеля. Вызываю лифт.
Улыбаюсь. Кажется, что сейчас тоже раздастся голос Татьяны.
Может, я умер, и именно так выглядит загробное блуждание?
Кого я встречу там, наверху? Свою умершую подругу? Достоевского?
А может… подойдя к незнакомой двери, прижмусь к ней лицом и ладонями, я услышу, как за ней полыхают холодные, космические пространства?
Вместе со мной, в лифт входит симпатичная женщина, чем-то напоминающая Толстого (звучит странно, согласен).
Вежливо здороваюсь. Женщина здоровается одной улыбкой.
Нажимает кнопку и мы поднимаемся в небо.
Может, она тоже, умерла? — думаю я, грустно улыбаясь.
Улыбаюсь на свою улыбку, замечая, как женщина смотрит на меня: моя улыбка, словно была идиотически запоздалым ответом на её улыбку.
А что, если она спросит, к кому я еду? Что мне ответить?
Что я сам не знаю, куда еду? Как и не знаю, зачем живу? Ещё подумает, что я — маньяк…
Правду сказать? Не поверит. Начнёт нервничать. Я ласково протяну к ней руку, а она закричит, или прыснет мне в лицо, газовым баллончиком…
А я не маньяк. Я всего лишь с лёгкой причудой. Я еду к кошке, которую увидел в окне. А может… еду к старушке Татьяне, которую даже никогда не видел. А может и к Николаю еду..
А может… в том окне на 4 этаже, живёт эта женщина?
Было бы славно.
Откроется дверь. Она выйдет — я за ней.
Женщина настораживается, останавливается у зеленоватой двери.
Ищет в сумочке не то ключи, не то ещё что-то.
Я тоже остановился возле неё. Боже… неудобно то как!
Даже, стыдно.
И как мне сказать ей всю правду, что я просто… одинокий романтик?
Да я может, нервничаю, не меньше чем она!
Участливо улыбаюсь и протягиваю ей руку…
Нет, всё же она точно брызнет мне в лицо из газового баллончика. И мужа ещё позовёт, закричит…
Ох, он то уж точно не поверит в историю про кошку в чудесном окне с синими шторками.

К чему я вспомнил этот реальный эпизод из моей жизни, лишь слегка подправив его?
Всё это напоминает мне чтение чужих дневников, до которых я страстный охотник.
У моей близкой подруги, когда она училась в гимназии, мальчишки украли её личный дневник. Фактически, душу её украли. Это был для неё - ад.
Мальчишки, со смехом читали её дневник, смакуя её раны, мечты, своими грубыми руками, касаясь её самых трепетных чувств.
Похоже на… спиритуалистическое изнасилование.
Мне подумалось: если бы я жил в конце 19 века… Допустим, был бы конюхом Сашкой, в конюшне Толстого (кстати, не так давно узнал, что один из потомком Толстого — оленевод. Чудесно. Толстой бы мило улыбнулся на это. Быть может это и есть, идеальный толстовец..).
И вот, однажды вечером, я бы украл дневник Тани Толстой.
Были бы слёзы, бессонные ночи, попытка самоубийства, ссоры в семье, попытка Толстого уйти из Ясной, написанный им прекрасный и жестокий  рассказ о таинственном воре, разрушившем его семью.

Боже мой, подумать только, что ничего этого не было! Не было бравого Сашки-цыгана, конюха, с золотым кольцом в ухе, не было попытки самоубийства Тани, не было и гениального рассказа Толстого — Вор.
А что же было и есть? Зелёный томик дневников Татьяны Толстой в моих руках.
И ни бессонных ночей, ни слёз… хотя, нет: есть мои бессонные ночи, мои слёзы, читающего этот дневник.
И даже воровать не пришлось. А всё равно, как-то смутно и стыдно на душе.
На миг даже, в пароксизме чтения и стыда, захотелось… тайно вернуть этот дневник, Тане.
Но нет уже Тани. И Толстого, нет. И Сашки конюха, тоже, нет…
Боже, в каком безумном, грустном мире мы живём!

В букинисте, я наткнулся на таинственную зелёную книгу со стёршимся названием.
Я люблю такую кокетливую неизвестность и в жизни: это как свидание в слепую.
Чем-то похоже на моё пристрастие постучаться в неизвестную дверь: там может быть что угодно!
Открыв 7 страницу, я стал читать дневник неизвестной мне женщины.
Перелистываю страницу, другую. Чудесно… но ничего не понятно. Всё как я люблю.
Словно пробираюсь в таинственный лес.
Вот уже за моими плечами, ласково исчезли силуэты людей в букинисте и сам букинист.
Иду сквозь тенистый лес, и вдруг — глоток синевы в листве, ещё один, и сплошная синева, и домик стоит на поляне.

Там происходят таинственные вещи: странный человек живёт в этом доме.
Каждое утро и вечер он ходит в лес и убивает… зверей.
Девочка (пленница?) ведёт грустную статистику: за неделю, убил 55 зайцев и 10 лисиц.
Этот человек появляется в доме и пропадает, как призрак.
К нему приходят странные люди — бессмертники, верящие, что они будут жить вечно и никогда не умрут.
Никто не умрёт, если верить. Пока что, умирали все: наверное, плохо верили. А это человек? Боже…
А однажды, новенькая нянечка, встретив его утром на улице, подумав, что он простой слуга (был очень бедно одет), приказала ему натаскать дров.
Он покорно исполнил приказ. А потом, нянечка ужаснулась, узнав, кто это…
Я быстро перелистнул страницу, не желая знать.
Закрываю глаза. Думаю мечтательно: кто же этот таинственный человек?
Может… бог? В древности, боги любили принимать облик нищих и бродить среди людей, неузнанными.

Ах, кто же написал эту чудную книгу в виде дневника?
Может, это неизвестная мне, книга Сартра? Байрона? Андрея Платонова?
Силуэты людей в букинисте, на миг мелькнули прозрачными призраками за берёзовым шелестом страниц, и пропали.
Читаю дальше. Голос призрака из-за плеча:
- молодой человек, вы будете покупать книгу?
- Буду!
Убегаю от призрака, в лес, листаю страницы. Мелькают стволы берёз, клёна, дуба… и снова, вспышка синевы и зачарованный домик на ясной поляне.
И снова в нём что-то случилось: завёлся таинственный вор.
В доме пропала книга, французская ваза, серебряные ложки, ножницы.
Ищут вора в доме, и не могут найти.
Странный человек с седой бородой, тот, на кого я думал, что это — бог, лежит в постели.
У него лихорадка. Он бредит.
Ну, думаю, чудесный сюжет! До боли знакомый…
Неужели я читаю Агату Кристи?
Разумеется, это он украл все эти вещи, и никакой он не бог.
Притворяется, для отвода глаз, что ему плохо.
Сейчас, сейчас его раскроют, голубчика!

Читаю дальше. Нет… он не притворяется. Ему и правда, плохо.
У него жар, он мучается.
Никакая это не Агата Кристи. Нет сомнений, это — Альбер Камю! Милый… я узнал тебя.
Разумеется, этот человек украл вещи у тех, кто его приютил, быть может, спас от смерти, и теперь он испытывает экзистенциальные муки совести.
Он решил убить.. хозяев. Но борется с собой, со своей тёмной природой.
Желает себя скомпрометировать, чтобы его выгнал и тем самым, спасли себе жизнь.
Так и есть, он не может больше бороться, и сейчас он возьмёт из под матраса похищенный серебряный нож, и вонзит себе в грудь…
Перелистываю страницы, и, ужасаюсь, со вздохом, как та нянечка, приказавшая ему натаскать дров, и потом ужаснувшаяся, кто это. А это… Лев Толстой!
С бьющимся сердцем перелистываю до первой страницы и с изумлением читаю: Татьяна Толстая — Дневник.

Таня родилась в 1864 г., когда Толстой работал над романом Война и мир.
Меня всегда до трепета поражала эта тайна искусства: женщина вынашивает ребёнка, мучается родами, а мужчина… вынашивает в себе произведение, и тоже, мучается родами.
Более того, гений наполняет своё произведение такой тайной жизни, что она не уступает таинственной жизни на далёких звёздах, где, как верил Платон, рождаются души людей и куда они отправляются после смерти.
К чему это я? К тайне подлинного творчества, не уступающего тайне самой жизни.
У жены Толстого, был выкидыш, когда Толстой работал над Войной и миром, словно бы гений Толстого, перетянул к звезде своего творчества, душу ребёнка.
Но вот, родилась Танечка. «Счастье родилось», как записала в своём дневнике Софья Петровна: она одна наполнила дом Толстых, уютом, смыслом и любовью.
Это была удивительная девочка, похожая душой на… Наташу Ростову.
Такая же живая душой, вечная непоседа, мечтательница, томящаяся у ночного окна, то по небесному, то, через миг, мечтающая о чём-то тёмном, искушающе-сладострастном.

Когда Тане было 2 года,Толстой записал в дневнике жуткие строки, похожие не то на мрачное пророчество, не то на трагическую прорисовку, судьбы, для своего персонажа:

Очень умна и некрасива. Это будет одна из загадок. Будет страдать, будет искать, ничего не найдёт, но будет вечно искать самое недоступное.

Ощущение, что Толстой стоит не перед детской кроваткой, говоря ему это, а перед зеркалом: своей душе говорит всё это.
Флобер писал: Бовари — это я!
Толстой мог тоже самое сказать и о Наташе Ростовой и о… Тане.
Таня — какая-то пронзительная и нежнейшая частичка его души, таинственно отделившаяся от него и вращающаяся вокруг его жизни, подобно луне, освещая её своим грустным светом.
Мне кажется… что если бы Таня не родилась, то не было бы и Наташи Ростовой.
Этот роман был бы другим.
Более того, если бы Таня не родилась и осталась трепетной частью души Толстого, он бы не ушёл из семьи, его мучительные поиски истины и бога, нашли бы опору в чём-то немыслимо нежном, до боли родном, и… это привело бы к тому, что Толстой встретился с Достоевским.
В их ночных, бессонных разговорах, состоялось бы долгожданное, вековое примирение русской, мятущейся души, с её вечными поисками бога и правды, которая не нужна этому миру.
Если бы Таня не родилась… история России, мира, была бы иной.

Когда Тане было 8 лет, Толстой записал в дневнике:

Все говорят, похожа на Соню.
Если бы она была Адамова старшая дочь, и не было бы детей меньше неё, она была бы несчастная девочка: лучшее её удовольствие, возиться с маленькими.
Она находит физическое наслаждение в том, чтобы держать, трогать маленькое тело.

Удивительные строчки. Если бы Таня была старшей дочкой Адама и Евы… история человечества была бы иной.
Девочка-Каин, с печатью мрачной судьбы на челе.
Удивительная девочка…
Но самое трагичное в этих строчках Толстого, это подозрительно-нежное отношение Тани, к детям.
Есть в этом что-то от тех таинственных, водяных узоров судьбы, которые словно бы что-то пророчат, что-то пытаются грустно сказать.
Верная и самая нежная последовательница учения Толстого, вегетарианка, с трепетной мыслью о боге, одетой в сверкающие платья, лазоревыми, белыми цветами, кружащихся на балах.

Когда Таня шла по улице со своей младшей сестрёнкой, Сашей, младше её на 20 лет, окружающие думали, что это её дочка, и Таня, с материнской, тютчевской улыбкой молчания, не разубеждала их в этом.
Тень судьбы Тани, грустно подошла к ней и обняла, словно бы прося за что-то прощения…
Всю жизнь, мечтая о детях и уюте семейной жизни, Таня выйдет замуж только в 35 лет, за вдовца в возрасте, с 6 детьми, познав стыд укора общества и сплетни, когда она встречалась с ним, в пору, когда его жена была ещё жива: боже, это же почерк музы Толстого!
Долгожданное счастье, сменилось адовой лестницей последующих 4 лет: 4 раза, на поздней стадии беременности, Таня теряла детей.
Экзистенциальный ад женщины, который никогда не сможет понять ни один мужчина. Это не снилось и Сартру.
Таня описывает эти трагедии, своё сердце, погружённое в тьму, так пронзительно и просто… Толстой бы не написал с такой силой. После таких страниц, как-то стыдно читать художественные тексты.
Таня вслушивалась в почти космическое безмолвие у себя под сердцем и тихо сходила с ума. Мне однажды выпало счастье слушать живот беременной подруги. Так наверно не радовался бы счастливый астроном грядущего, открыв жизнь на далёкой звезде, как я тогда слышал новую жизнь, целуя лунный животик подруги.
Пятая беременность Тани… словно бы написана Сартром. Невозможно без дрожи в сердце читать о том, как Таня падает с лестницы, потом ещё что-то случается, и ещё… и она в ужасе бессонницы на постели, думает о самоубийстве или о том, что у неё родится уродик.
Но в 1905 г. родилась долгожданная и прекрасная девочка — Таня. «Всем смертям назло».

Таня начала писать дневник в 14 лет и тема взаимоотношения с детьми в нём — пронзительнейшая.
Своим внимательным сердечком, словно пером Толстого, она подмечала в светлых сумерках комнат, похожих на страницы романов, удивительные вещи.
Вот, первая ссора папы и мамы, после которой Толстой хотел даже уйти из Ясной, пусть и на одну ночь.
Из-за чего была ссора? Это до боли знакомо… многим женщинам.
Софья Петровна упрекала Толстого, что он её забросил, и детей, что он с головой и сердцем ушёл в своё учение, и вот, её сердце — озябло.
Но, только ли её сердце озябло?
Таня пишет пронзительные строки, о которых не знает отец:

Сегодня папа сказал, что я хуже всех из его детей. Прежде, такое обращение со мной, больше бы меня огорчило, а теперь, озлобляет, не знаю почему.
Должно быть, я хуже стала.

Ну конечно, это несчастный и заброшенный ребёнок, стал хуже, а папаша, только лучше, в своих поисках истины и бога: обидел всех, все озябли без него: бог, истина, жена, дети: может, он где-то не там ищет истину, бога?
Может, он забрёл на какой-то нравственный северный полюс, где нет ничего, ни бога, ни истины, ни детей ни любви, а лишь метели звёзд и вечное безмолвие?
Похоже на мир, до возникновения человека. Или… после гибели человечества. Красота!
Таня тоже заражается этим блужданием Толстого по полюсу, мучая себя по ночам: ах, я плохая, плохая, нужно любить человека не за его нос, клочок плоти, а за бога в нём!
Прелесть. В этих наивных, до боли Толстовских мыслях — приговор учению Толстого и многим «мудрецам», которые делят мир на бога, любовь, природу. Делят жизнь — на атомы, потому и бога для них нет и истины и любви.
У меня есть подруга, я просто влюблён в её носик, и в сердце её влюблён и в сирень на заре влюблён: когда вдыхаешь сирень и смотришь на звёзды, кажется, что слышишь запах звёзд.
Любовь объединяет весь мир. И что грустно, это же знал и Толстой, но вечно уходил от своей души, любви, Ясной… как и многие из нас, на самом деле, предавая себя и любовь.

Одинокий подросток, Таня, на апокалиптических руинах мира, делает запись:

Жалко, что с папой нет прямых отношений. С ним ясно, светло, и знаешь, что хорошо, а что дурно.

А ведь у Толстого были моменты просветления, когда он забывал на миг своё учение и был близок к счастью и истине, но… не замечал этого: однажды, гуляя с маленькой Таней по саду, он услышал, как по тропинке идёт жена. Он спрятался с Таней в канавку, за куст, и, лёжа с ней там, как милые сообщники в счастье, стали выть, изображая волка.
И самое интересное, похожее на голос последнего человека в конце времён, поднявшего свой истомлённый лик, к опустевшим небесам:

если я не так живу, как он хотел, это потому, что я не могу бороться одна со всеми моими скверными желаниями.

В какой то миг кажется, что Таня — это одичавший ангелочек, бог знает как оказавшийся в этом странном доме.
Просто… Толстой метался в лихорадке и бредил небом, ангелами падшими, шептал бессмысленно что-то о Достоевском, Эмили Бронте…
И вот, утром он приходит в себя, жена делает ему примочку на лоб, и с улыбкой говорит: Лёвушка, а я… беременна.

Это не зачатый ребёнок, а удивительный, выдуманный в лихорадочном бреду, Гомункул, Фаустина.
Так и кажется, что он вот-вот догадается, что он — не человек, а ангел, а может и… очаровательный бесёнок.
Однажды, Тане, на Новый год подарили — о боже мой, ад детства!, — собрание сочинений Толстого.
И кто-то подарил томик Джейн Эйр — ах, видимо, ангелы действительно существуют! Быть может, эта книга — единственное доказательство ангелов!
Где сейчас находится эта таинственная книга, возможно, с пометками на полях… ангелов?
Мне казалось, что Таня, читая Толстого, или… Бронте, поймёт, с солипсическим ужасом изумления, что она — не человек, а выдуманный гением Толстого — дивный персонаж!

Судите сами: поссорившись с сестрёнкой, будучи невинной, Таня была наказана матерью и отправлена пораньше, спать.
Не спалось от колючего блеска звёзд и несправедливости: семьи, мира.
Слёзы блестят на глазах в ночи, но Таня этого не видит, вижу — я, читающий её дневник.
Вот, девочка поднимается, становится посреди ночи и лунного света в окне, на колени, прямо в постели, и самозабвенным шёпотом читает «Отче наш».
Девочку, словно бы приподняло над постелью.
Блаженное состояние мыслей, невесомого сердца, обняли её, и она поняла с улыбкой, что сейчас она любит всех, всех может простить, потому сама нуждается в прощении.
Тане хотелось в этот миг, всех разбудить, поделиться этим блаженством, со всеми!
И сразу же, Таня с вселенской грустью ребёнка, оговаривается, что её не поймут, и ты почти видишь, как её белые колени, словно перышко ангела, вновь опускаются на постель: «это был единственный раз, когда бог пригодился».
Ах, многое бы я отдал, чтобы Таня в ту ночь, всё же спустилась по лестнице, подошла к спящему отцу и робко коснувшись его плеча, прошептала: папочка, я люблю тебя! Я всех люблю, я… счастлива!
Чтобы ей ответил Толстой? Кажется, от этого ответа, зависела бы и его судьба и его ответ, на свои поиски бога.
Почему же у меня слёзы, на глазах, когда я всё это пишу? Может нам так же сложно, в ссоре спуститься по лестнице писем, минут, к близкому человеку, и просто попросить у него прощения, или сказать: я люблю тебя!

Изумляет непонимание родителями — детей, их душевной жизни, где малейшее грубое слово, может обернуться адом.
Поразил эпизод, описанный 15-летней Таней.
Мама сказала ей, видимо, расщедрившись на разговор между мамой и дочкой «по женски», что иногда, когда девушка и парень живут в одному доме, то рождаются дети.
Несчастная девочка не спала несколько ночей подряд, боясь, что у неё будет ребёнок: в их доме жил парень, учитель музыки.
Интересно, знал ли Толстой, отрицающий с насмешкой евангельские чудеса, что в его доме, у его же дочери — так подставить отца!, — чуть не свершилось непорочное зачатие?
О времена, о нравы! 15 лет…

У меня было нечто похожее, но я тогда был в садике.
Я просто лежал на травке рядом с девочкой, с чудесными глазами чайного цвета, и после этого, словно в раю, взявшись за руки и ласково посмотрев друг другу в глаза, мы решили, что она — беременна.
Но поскольку у меня болел живот, то девочка, мечтательно задумавшись, глядя в высокое, синее небо, сказала с улыбкой, что, возможно, мы беременны оба.
Это редкость, сказал она, но так бывает, с теми, кто сильно влюблён. А я был очень сильно влюблён.
В страхе, экзистенциальном — я то уж точно!, — ждали прихода за нами родителей: как им это сказать?
Я, как мальчик, решил по рыцарски всё взять в свои руки.
Подойдя к маме девочки, робко потупившись, как школьник возле доски, я прошептал, что мы… её дочка беременна. Покраснел, и, желая уравновесить боль сказанного, сказал, что я тоже.. беременный. Мы — беременны. Ничья.
И попросил прощения.
После пары выяснительных вопросов, женщина засмеялась в голос, но ласково, погладив меня по голове.
До сих пор помню этот позор.

Боже мой! Я и не знал, что от чтения дневника дочери Толстого, я буду испытывать эротический трепет сердца, какой я не испытывал и при чтении Мазоха!
Танечка пишет:

от безобразного бездействия, у меня в голове пропасть глупых мыслей, большая часть из них, об этом дрянном… милом Ваничке.
Мне хочется его увидеть, и я часто стараюсь себя обмануть, я нахожу дело в газетном переулке, чтобы только пройти мимо его двери…
Ах, какой я пишу ужасный вздор!
Мне будет ужасно стыдно, если это кто-нибудь прочитает.

Прочитает, Танечка! Я — прочитаю!
Как же прелестно-интимны вот такие огляды на незримого читателя!
Какая же небесная кокетка ты, Танечка!
Ты пленяешь и кружишь голову, сердце, мужчинам не только в конце 19 века, но и в начале 21: мне, мне кружишь голову!
Часто, с прелестной улыбкой стыда, Таня оборачивается на незримого читателя, обнажая плечико своего сердца… вот, второе плечико обнажилось, и… ах, спал покров, и в сумерках комнаты, на постели, бьётся обнажённое сердце женщины!
Таня, Танечка, прекрати! Что ты делаешь со мной! Сейчас твой отец войдёт, увидит… нас!

Этот удивительный дневник, вполне мог быть тайным, неизвестным миру, дневником Наташи Ростовой.
На юность Тани, пришлось семейное счастье отца и матери.
Боже мой! Героиня книг Толстого поселилась в доме, и никто этого не замечает, как и не заметили нежнейшей мысли Тани, что родить человека духовно, воспитать ребёнка, не менее трудно и важно, чем родить его физически и что это и есть, то самое подлинное искусство, те его божественные страницы, которые не часто удавались и Толстому.
Робкий бунт против матери и отца, сопровождается нежностью их понимания, почти ангелического.

Однажды, Толстой предложил детям, сказать три своих желания.
Таня, не медля, сказала: хорошо рисовать, большую комнату и хорошего мужа.
Толстой загрустил, в очередной раз не поняв душу дочери.
Сам он ответил: хочу, чтобы я всех любил и чтобы меня все любили.
А между тем, Таня высказала тайное чаяние души как таковой, то, чего не понял Толстой и в себе.
Что нужно душе? Реализовать себя творчески. И не важно, что это: живопись, стихи, дети, добродетель: если вкладываешь душу в творчество и отпускаешь его в мир, то твоя душа желает обнять, полюбить всех.
Далее — Комната. Почти Своя комната Вирджинии Вулф. Свой уголок души, где растут мечты, любовь и сны.
И, наконец, любимый человек. Куда же без него?
Любопытно, что Толстой к концу жизни — разрушил всё это. Все три желания дочери: желания рая.
Отошёл от жизни детей и жены, не видя их страданий.

Для чего, высшая любовь и истины мира, если нежные души рядом с тобой, зябнут, сходят с ума от тоски без любви?
Грустно было читать о толстовских поисках истины, бога, любви. Грустно потому, что он словно бы удалялся от них, а Таня это смутно чувствовала, но, словно ангел, шла вместе с ним, замерзая душой где-то среди межзвёздных пространств.
Смерти нет - с улыбкой говорит Толстой… почти умирая душой, становясь частью звёзд, весенней травы, и Таня обнимает его, шепча: и смерти нет, и.. жизни, любви уже, нет, если взглянуть на человека, истину, любовь — объективно, со стороны.

В 1919 г., уже после смерти Толстого, в дом пришёл Калинин в своей красной рубахе.
Спорили о добре и зле, и он грустно говорил ей, что ему приходится подписывать указы о расстрелах.
Таня стала показывать ему свои картины, и вдруг, услышала за спиной, шелест света, вспышек.
Обернулась — снимали на камеру, словно расстреливали.
Вели её наверх, на чердак, и, тихо, из-за спины, достали ружьё.
Таня, в смущении ужаса, опустилась, спряталась за стул.
Пропала, спряталась от безумия жизни.
Дальше, жизнь дописывала дневник.
Эмиграция, загробные скитания по чужбине, одиночество с милой дочкой в жалкой комнатушке с жёлтыми, выцветшими обоями, совсем, совсем не в той комнате, о которой мечтала в юности Таня, а словно бы проявившейся из мрачного романа Достоевского, и растерянность сердца перед жизнью, в которой она не сказала чего-то главного.
И вновь, как в детстве, когда она с нежностью ангела, смотрела на поиски истины отца, так теперь, её дочка Танечка, с нежностью смотрела уже на неё.

А что было дальше?
Отцветающие вишни у церкви в парижском переулочке, и словно в сказке, за стеклянным гробом, лежит святая Бернадетта, нетронутая тлением.
Ах, может это и есть, высшее искусство, о котором мечтал Толстой и Таня?
Жить одной любовью и душой, и тогда и правда, нет смерти, словно некий ангел написал портрет души, бессмертной любви.
Таня умерла в 86 лет, немногим старше своего отца, и захоронена на римском кладбище, рядом с могилой Перси Шелли и… умерших когда-то давно, при родах, её двух мальчиков.