5 Взгляд со стороны, но уже не постороннего

Вот так неожиданно для себя открываешь новое литературное имя и потом следуешь за этим писателем-философом и литератором-мыслителем, пытаясь вместе с ним разобраться в самых разных важных и не совсем важных вопросах — смысл бытия и причины и следствия, кто мы есть, и кто есть ты, куда и зачем мы живём и почему мы живём именно так и именно там. И вместе с ним поразмышляешь о загадочной русской душе и о России (в самом широком многовековом смысле этого понятия), о границах Европы и о европействе, и опять о том, что, как и почему… И при этом наш собеседник вовсе не навязывает свои мысли читателю, равно как и не навязывает свои взгляды встречаемым им людям — хоть соотечественникам-европейцам, хоть нашим. А ещё ты вместе с Вильком по-новому смотришь на привычный тебе русский мир, на все творимые нами образия и безобразия, на пустоту в душе и в душах, на перспективы и будущее, и на вполне возможное отсутствие как того, так и другого.

При этом Вилька никак нельзя упрекнуть в русофобстве, скорее уж в русофильстве, в чём порой упрекают его соотечественники-поляки и вообще европейцы и западники. Да он и не скрывает своей любви к Руси и к России, и сам о себе говорит, что он российский писатель, пишущий по-польски (а некоторые наши СМИ перевирают эту формулировку в «польский писатель, пишущий по-русски»). И только любящий эту землю и этих людей человек может с такой неприкрытой горечью видеть всё наше беспробудство и всю нашу оголтелость и потерянность…

А в помощь себе Вильк призывает и наших отечественных неординарных творцов — писателя Виктора Пелевина и поэта Николая Клюева — если с первым я знаком по нескольким прочитанным романам, то о втором не знаю ничего. И вот этот взгляд иностранца на Русь и на наших двух творцов тоже интересен и заставляет читателя глубже поинтересоваться именами и смыслами их творений, а может быть и кое-что перечитать, пытаясь по-новому увидеть не до конца осмысленные смыслы.

В моём случае это вторая прочитанная книга Вилька, а события предыдущей как раз предшествовали его переезду на Онего. И если первая книга впечатала имя автора в память, то книга вторая обрекла меня на любовь к творчеству этого поляка, этого обрусевшего европейца, этого ляха (он сам так о себе в книге говорит), обрекла и предрекла ещё не одну с ним встречу.