5 Вернувшаяся

Только если бывала недовольна ею, вздыхала: "Женя, будь человеком". А ей почему-то очень хотелось подразнить: "Каким человеком?" Бабушка молчала. "Ты мне все-таки объясни, каким я должна быть человеком?" Но она только повторяла: "Человеком". Женя достала спрятанные под туей пустые консервные банки и пошла за водой. "Женя, будь человеком". А что бабушка сказала бы, узнав, что она послезавтра уходит на фронт?

Вчера пулеметчик, которого она перевязала, пополз обратно. Раненый — обратно к пулемету. Женя, кажется, только теперь поняла, что значит — до последней капли крови защищать каждую пядь земли. Но сами они не говорят об этом. Они совсем обыкновенные. Говорят о другом. Хотя понимают, что их могут убить.

— В крайнем случае, если уж никак не совладать со страхом, надо говорить себе, что это ведь недолго, только пока газ… Слова эти, может, и слишком красивые — гордость, что ли, достоинство. Но есть же все это в человеке, есть! Должно быть. Не кидаться палачам в ноги, не биться в истерике, не умолять.

…Я поняла, увидела, какими страданиями, увечьями, смертями — ведь и после войны все еще умирали от тяжелых ран — какой ценой…Только слово плохое — цена… — она помолчала. — Ведь столько людских жизней отдано за каждый клочок земли, каждого человека, который ходит по этой земле.

Оттого что Лида перемахнула через борт и ее засыпали песком. Что она выехала из карьера. Что здесь, на нарах, вместо Марины — пустота. — …и за это угнали сто человек, за несколько ее часов на свободе. Но Юля не сдавалась: — А если не за несколько часов? Если за целую жизнь? Значит, она тоже не верит, что Марину и тех, остальных, взяли только заложницами. — Все равно. Никто не имеет права спасать себя, если за это погибнут другие. — Аня начала сердиться. Наверно, потому, что все молчат, не поддерживают. — Почему я, мы должны пойти в газовую камеру?! — Потому что Гитлер их придумал. — Но сегодня погнали… Юля перебила: — Тоже поэтому. И еще могут, просто потому, что мы больше им не годимся для работы. —

Письменные теперь бывали редко, тетрадей уже не хватало. Хорошо, что у завхоза нашли полрулона оберточной бумаги. Сшили из нее тетради. Писать старались убористо, но тогда все сливалось — чернила тоже самодельные, из химических карандашей. Да и закоченевшими пальцами мелко не получалось. Было очень холодно. Топили всего два раза в неделю — в понедельник и четверг. Все, конечно, сидели в пальто и платках.

Зима все еще не уходила. Они нестерпимо мерзли. Больше никакой одежды не выдали, и они работали в одних платьях. Только накидывали на голову и на плечи каждая свой кусок так называемого одеяла, которым накрывались ночью. Но эта куцая рвань совсем не грела, и ветер все равно продувал. Сквозь нее, сквозь платье, даже, казалось, сквозь тело. С голода они ели снег, грызли сосульки и от этого еще больше мерзли. Почти каждый день кто-нибудь падал и больше не поднимался.

И она вдруг шепнула: — Моя бабушка, баба Рина, была еврейка. И отец… Марина, наверно, не расслышала. — Моя бабушка… — Ну и что? — Когда нас сюда привезли, в самый первый день, велели… шаг вперед… — Они всегда с этого начинают. Хорошо сделала, что не вышла. Часто тех, кто шагнул, отправляют прямо в газовую камеру. Иногда в ту, еврейскую половину лагеря. Там еще хуже. Это Женя знала. Теперь уже знала… — И все равно, — Женя зашептала еще тише, — временами мне кажется — может, тем, что не вышла, я как бы отреклась от отца, бабушки. Но ведь мама и вторая бабушка… — Ты не отреклась. И не изменила никому. Это фашизм разделил твоих родителей.

Темнело в глазах. Женя боялась упасть, ткнуться носом в эту гору подметок, носков, каблуков. Да и надзирательница увидит, что она больна… Неожиданно — она как раз подняла белый детский ботиночек и высматривала второй — Женя обратила внимание, что здесь очень много детской обуви! Всюду — детские туфельки, ботиночки! Но детей же в лагере нет! Она смотрела на этот белый ботиночек в руке и боялась… еще боялась понять это. Что целые транспорты, вместе с детьми, загоняют прямо туда. И что это их обувь, тех, кого привозят. Может быть, поэтому Лида не расстроилась, что ее вернули в карьер.

Только крикнул вдогонку: — Вам, наверно, не в штаб надо! Зайдите в тот дом, напротив. Там лейтенант с тремя нашивками за ранения посоветовал Лизелотте пойти на улицу… даже в бумажку заглянул, чтобы прочесть ее длинное название — там в двух пустующих домах размещают и ставят на довольствие бывших узников из числа коренного населения. Лизелотте не поняла, что такое коренное население, довольствие, и Женя, как могла, объяснила. — О, спасибо, хлеб у нас есть — Лизелотте быстро развернула тряпочку и показала лейтенанту те две последние порции хлеба, которые они не съели там, у барака, и взяли с собой. — Это хлеб? — Ему самому стало неловко, и он смущенно пробормотал — Да, да, конечно, хлеб… Конечно.