4.5 Сны о любви (чуточку больше, чем просто рецензия)

В искусстве, как и в жизни, есть блаженные, мистические рифмы.
Однажды, в пору моей несчастной любви, чтобы не сойти с ума, я запер себя в своей же квартире, словно в тюрьме, и посмотрел вечером два фильма подряд.
Один из фильмов был по осеннему выцветший, старый фильм. Эротический артхаус.
Проститутка с романтической душой, мечтала о небесном, неземном наслаждении, чувстве, она искала это чувство среди 1000 мужчин, и даже женщин, но испытывая чудесные, сердцекружительные оргазмы, она всё же понимала, что это не то, что она ищет.
Своего рода, это была экзстенциальная тоска Эммы Бовари… в аду, но на самом деле, тоска многих из нас.
Случайно, эта несчастная, падшая женщина, зайдя в церковь, узнала об экстазе святой Терезы: в 14 веке, во время жаркой молитвы в храме, колени Терезы приподнялись над полом, и она замерла в воздухе.
Закончился фильм тем, что всеми отвергнутая грешница, стала монахиней, и однажды ночью, ей приснился чудесный, неземной сон, и она блаженно приподнялась над постелью.
Но этого никто не заметил, разве что, добрый шелест листвы за окном, лунный свет и мотылёк на стене: вечные  друзья одиноких и влюблённых.
Быть может, этого не заметила и сама женщина, как и мы не узнаем о том, что ей снилось.

Вторым фильмом, было «Зеркало» Тарковского.
В одном эпизоде, полуобнажённая женщина, лежала в сумерках постели в позе спящего ангела (есть такая картина Караваджо).
Вдруг, не просыпаясь, она стала приподниматься в воздух, как пёрышко.
Возлюбленный этой женщины, тихо подошёл к ней и спросил: что с тобой? Ты… летаешь.
Женщина, не открывая глаз, с улыбкой промолвила: глупый… я просто люблю тебя.
Две женщины, в двух фильмах, приподнялись над землёй.
А незадолго до просмотра фильмов… у меня была неудачная попытка самоубийства: повешения.
Тоже, в некотором роде, приподнялся над землёй, от любви.

К чему это я? У Казановы, при всей его любвеобильности и мечты Байрона — поцеловать всех женщин, в единые уста, было сокровенное томление, обнять в женщине — небо.
Но словно в проклятии Тантала, чем ближе его уста были к наслаждению, женскому сердцу, сладостно трепетавшего на её губах, груди и внизу живота (ах, словно у женщины… множество сердец! Словно ангел-ребёнок, тронул пальчиком её сердце, подобно капельке ртути, и оно блаженно растеклось по телу, по миру, в тёмные закоулочки души, о которых мужчина  и не слыхивал: сердцебиение тьмы!), тем дальше было небо.
И не случайно через все мемуары, красной нитью проходят образы монашек, к которым тянется душа Казановы.
Женское тело — храм, в который входит его душа, словно во сне, но храм этот — блаженно пуст.
Ласточки носятся под голубым куполом. Цветы и робкие деревья растут в храме…
Словно грешников, и юродивых, их, природу, наконец то впустили к богу, дав право на вечность и рай.
Правой ладони Казановы касается что-то тёплое, влажное.
Возле него стоит маленький оленёнок, по-детски робко, тычась своим носиком в его ладонь.
Да, Казанова, каждый раз входя в женщину.. как в храм, словно бы оставался вне его: женщина его не впускала до конца в свою душу, а если и впускала, то он не шёл с нею дальше…
Женщина с ним могла сказать: я летаю… потому что люблю тебя. Он — нет.

Боже мой! Сколько раз, после секса с женщиной, лёжа рядом с ней в постели, я мучительно-нежно ощущал себя рассечённым на две части: на душу и тело, похожих на два симметричных крыла.. которые мне подарила — женщина.
Моя ладонь, касается её бедра, живота... словно слепой котёнок — самое беззащитное и ранимое существо на земле.
Женщина улыбнётся, возьмёт мою руку, словно сердце моё обнажённое, и опустит себе чуть ниже живота… и моя рука, совсем по-детски, сладостно затихнет, зажмурившись от счастья, лакая женское тепло.

Мемуары Казановы, быть может, лучший роман о мужчине и женщине, об экзистенциальном измерении их отношений, об инфернальном подполье их желаний и чувств.
Нет! Не то произведение назвали Божественной комедией.
Это же… нелепая фантастика, когда Ад, Чистилище и Рай, разделены меж собой, когда мужчина и женщина, душа и тело, бог и жизнь — разделены навека!
Так не бывает. Жизнь тем и прекрасна до безумия, что в ней слито всё, особенно… в любви.
И как положено миру любви, не всегда понятно, где рай, а где ад.

Представьте себе сошедшего с ума от неразделённой любви, Данте.
В аду его любви, воздух трепещет голубыми осколками его стихов, словно листвой.
Мир разбился и отражения режут его сердце и руки, жизнь: мир замер отражениями тысячи Беатрич…
И кто из них подлинная? И каждая, подобно русалке небес, манит его в бездну: телу — в рай, душу — в ад. И то и другое режется об острые концы отражений.
Забавное совпадение. Я пишу рецензии — ручкой, в школьной тетради, как Цветаева свои дневники.
Пишу на коленке, согнув тетрадь — душа и тело.
Когда писал о режущих отражениях, чуточку порезал запястье об нижний, острый край листка.

Фауст же вроде хотел покончить с собой, томясь без любви, от старости и скуки жизни: Казанова в старости, всё равно что оглохший Бетховен, или ослепший Рафаэль.
Это так очевидно… Мемуары Казановы, написанные им в старости, это апокриф легенды о Фаусте.
Более того, быть может это единственно подлинный апокриф.
У Гумилёва есть малоизвестный и таинственный стих — Маргарита.
Как известно, к старому Фаусту, явился вполне моложавый дьявол (относительно его бездонного возраста). И началось.
Началось то, что было в споре между богом и дьяволом… за душу человека.
Почти как в Карамазовых Достоевского: тут дьявол с богом борются, а поле битвы — сердца людей.
У Казановы ничего не изменилось: от любви — ранятся и рвутся сердца: бог с дьяволом спорят о чём-то. Просто человек… любит. И как только этот спор кончится, человек перестанет любить и страдать от любви — мир кончится.
Кажется… Казанова разгадал эту тайну бога, любви. Но от этой тайны, чуточку сошёл с ума, и его сердце уподобилось судьбе Торквато Тассо.
На мемуары Казановы хорошо взглянуть взором души, как на всякое совершенное произведение искусства.
Нужно просто выключить моральную оценку, сравнениям с современной жизнью и т.д. Просто отдаться красоте.
А она в мемуарах… есть в ней что-то девственное, что-то от первых дней творения: ничего ещё нет в мире: шелест звёзд, листвы, сердец, и неземной шёпот среди этой бездны шелеста, похожий на прибой крыльев в ночи, словно мир ещё и не начался толком: разве не это одна из тайн любви?

Итак. Мефистофель дарует Фаусту — молодость, и они отправляются на поиски красоты, того самого вечного мига (у Казановы… миг стал — живым: плоть. женщины, её нежностью и душой), который бы захотелось остановить навсегда.
В мемуарах, Казанова отправляется в волшебную страну воспоминаний — молодым и прекрасным.
Мефистофель и Фауст, явились к девственной и чистой сердцем Маргарите. Фауст её соблазнил и она зачала ребёнка. И жизнь её пошла к чёрту…
Она сошла с ума от любви и тоски по оставившему её Фаусту, и в ночном лесу убила, закопала своего ребёнка: сердце своё закопала.
Её осудили и посадили в тюрьму.

В стихе Гумилёва — всё иначе.
Маргарита, изначально — ведьмочка. Чуточку Фауст.
Как там у Булгакова? — Она была несчастна, и потому стала ведьмой.
Несчастье, томление по счастью, душе нераскрывшейся, и не важно, Бовари это или Маргарита — дальше себя, своего тела, дальше мира, на поиски души и счастья.
Мужчина никогда не выйдет за пределы мира в поисках счастья. Самый разврат его — от мира сего.
А женщина рвётся в страну любви, а она не от мира сего, и самый разврат его не от мира сего, потому и в андрогинной душе Казановы, любовь — не от мира сего. И того.
К Маргарите по ночам стал ходить некий любовник в красном плаще: от него пахло... серой.
Это дьявол. Но прозаичному люду, она с улыбкой сказала о неком Фаусте.
И этому поверили. И Гёте поверил.

Не было никакого Фауста. Есть лишь душа женщины, танцующая над звёздной бездной… с кем? Это уже не так важно.
По сути, мемуары Казановы — это сны женского сердца. Сон жизни. Сон Евы.
Тайна Казановы — это тайна души на земле, грешной и прекрасной, с её метаниями, поисками бога и его отрицанием.
Казанова — это Фауст и Мефистофель в одном лице.
И до слёз пронзительны те страницы мемуаров, в которых свершается некое искупление Маргариты: Казанова оказывается в тюрьме.
Из этих экзистенциальных страниц, вышел роман Кафки — Процесс.
Человек просто любит на этой безумной земле, его хватают среди ночи и помещают в тюрьму ни за что.
Он на мрачном чердаке, где нельзя распрямиться в полный рост.
Огромные крысы, словно пауки из сна Свидригайлова про ад (тёмные желания? грехи?) бегают по полу и норовят забраться в постель (чудный символ.. секса со своими грехами и кошмарами).
Что это напоминает? Жизнь души, любви, в безумной и душной тесноте нашей плоти и мира, где она не может распрямиться вполне.

Самое поразительное в этом — образ дыры, которую ковырял на потолке Казанова, для побега (к слову, роман Кинга — Побег из Шоушенка, вышел из этого эпизода, но у Казановы он метафизичен: дыру в стене скрывала гравюра Мадонны).
Сартр писал о дыре в душе человека, размером с бога.
А тут, в этом безумном мире, где так мало любви и души, человек словно заразил мир своей болью.
Мир стал кровоточить душой человека — в любви, и в её отсутствии.
Сильвия Плат однажды записала в дневнике перед тем как покончить с собой: разрушить мир и себя… униженно вползти обратно в матку.
Иногда казалось при чтении мемуаров, что секс с женщиной был для Казановы метафизическим опытом, в котором он пытался выбраться из тюрьмы вещественности, в мир духа и неба.
Войти в женщину, и замереть в ней тепло и блаженно... навсегда.
Войти в женщину, всё равно что чуточку умереть. Не случайно Казанова и его женщины говорят об оргазме так: испустить дух… отдать богу душу.
В 15 веке была такая гравюра: человек молитвенно припал на колени у сферы мира, проникнув лицом за её пределы, коснувшись рукой доверчивого сияния звёзд.
Секс Казановы — это попытка молитвы, попытка сердца — припомнить вечность, словно женщина — последняя память о рае, но мужская плоть, вязнет в ней, словно мотылёк в тёплом янтаре, стекающем по ветке где-то в Эдеме.

Цветаева в своём дневнике писала:

Замысел моей жизни был — быть любимой 17-ти лет Казановой — брошенной, и растить от него прекрасного сына. И любить всех.

Изящная в своё трагизме мысль, во многом осуществившаяся у Марины.
Есть в этой мысли что-то древнегреческое, когда боги, в образе птицы, дождя, таинственного странника, сходили к женщинам и любили, обнимали их тайным трепетом их сокровенных желаний и снов.
Цветаева однажды шепнула своему другу в письме: вы мне напоминаете.. Казанову: отсутствием души.
Раз душа не непрерывное присутствие, она — отсутствие. Душа это не страсть, а непрерывность боли.
Марина чуточку лукавила. У поэта ведь тоже нет души. Его душа нежно скрыта в осеннем дожде, грустных глазах бездомного котёнка на улице, в незнакомке, смутно улыбнувшейся в толпе…
Тоже, так сказать, разорванная непрерывность… боли, за мир.

Жизнь Казановы — это блуждание лунатика по карнизу единой крыши женской души, испещрённой тёмными, силуэтами листвы и ветвей на ветру, так что кажется, душа сливается с этой мгновенной тьмой (сердцебиение листвы на ветру!) и продолжает путь, ступая каждый раз в новый свет, в на новую крышу, душу… хотя это одна и та же душа.
Ах, Марина дивно уловила эту вечную тоску души — любить всех! Словно именно этот дар и свободу она желала зачать от Казановы.
Нам хочется любить и звёзды в ночи и любимого человека и дождь в сентябре и друга… в сентябре.
Иногда, если в душе что-то оборвано, рассечено, она истекает любовью ко всем.
Есть души, как у Казановы, Марины, у которых любовь ко многим — это не разврат, а томление по небесам, внутреннее кровотечение души.

Марина писала:

Кармен могли убить 1001 раз, и она могла убить. Но у неё ни разу не было мыслей убить себя.
А у Казановы — 1000 раз были такие мысли.

Словно Азра (Азраил?) из стиха Гейне, что из редкого африканского племени — полюбив, они умирают, Казанова был готов умереть ради любимой, но.. словно Иван Карамазов, мучился верой в любовь и отрицанием её.
Это напряжение создало в нём ощущение любви — как дыхания души: его порой не замечаешь.
Перед читателем, на ладонях страниц, вспыхивает самое настоящее чудо, вместившее в себя всю красоту древнегреческих мифов, Одиссеи, Божественной комедии, Фауста…
Не случайно, корабль, который перевозил рукописи Казановы, попал в шторм и чуть не затонул: словно в этих рукописях, метаниях души, любви — почти загробных! — сокрыта тайна жизни и бога.

По гоголевски пронзителен приём, когда Казанова описывая любовь к той или иной женщине, словно ангел, покидает своё время и тело, и устремляется дальше, оплакивая смерть или жизненный путь этих женщин в грядущем.
Кажется… что кто-то вырывает страницы из книги его жизни.
Мемуары начинаются с этой рифмы утраты: служанка уже старого Казановы, использовала для обёртки жирной еды (душа и плоть!!) несколько листков мемуаров.
На его вопрос, зачем она это сделала, она с невинностью ребёнка ответила: так они были испачканы.. чернилами.
Чистые листы она не тронула.
Что-то напоминает, правда?
Чистый лист, как и чистая, девственная душа — словно и не жила ещё, её как бы нет, ни для рая, ни для ада.
А исписанные синевой — листы, для невинной, как ангел, девушки, кажутся грязными, умершими.
Ей не важно, что на них написано. Ведь и тёплый почерк губ по телу любимой, под наклоном, как дождик в сентябре, тоже пишет что-то неведомое, и письма друзей порой нежно смяты, в складочках строк, словно постель.
Но души в них — чисты. Они живы.

У Цветаевой была одна пьеса о Казанове, пропавшая в лихолетье революционных дней: Ангел на площади.
Символично: ангел пропал… где-то на площади, среди людей, в сентябре.
В мемуарах есть пронзительный эпизод: одна женщина, безнадёжно влюблённая в Казанову, сошла с ума. Ночью она выбежала на венецианскую площадь, совершенно обнажённая, упала на колени и замерла в слезах, повторяя снова и снова: проведите меня к нему!!
Это ведь тоже… о душе Казановы. О многих из нас.
Карнавалом ада и рая, мерцают путешествия Казановы, в том числе и в Россию: снежная маска мгновенных крыльев у лица и сердца!
Именно в России он встретил своего смуглого ангела с глазами чуточку разного цвета, милую ведьмочку, Психею и душу свою, которая была единственной женщиной, чуть не убившей его из ревности...
Мелькают дивные в своём трагизме судьбы-сны мужчины, который любил в молодости женщин, а состарившись, утратив потенцию, но томясь по полнолунию любви, стал… женщиной, и стал любить мужчин.
Была женщина, чудачка и мистик, вожделевшая тайн неба, но они открыты только для мужчин, по её мнению.
И вот, Казанова, этот милый Гораций в аду любви, обещает ей, что сможет сделать так, что она станет мужчиной, но.. расплатится за это жизнью.
И женщина согласна. Есть в этом предчувствие романа Вирджинии Вулф — Орландо.
Это тоже дивная тональность мемуаров — игра: игра в карты, где проигрывают всё, игра с жизнью, с дьяволом, любовью.
Любовь — как высшая игра, и тайное желание души… смухлевать, и на уровне чувств, и на уровне жизни.
Эта тема в дальнейшем ярко вспыхнет в романе Андре Жида — Фальшивомонетчики.

Или вот ещё, прелестная в своей инфернальной рифме, страничка мемуаров (тайную рифму к ней, я опишу чуть позже).
Одного преступника казнят на парижской площади.
Казанова, его друг и две женщины, сняли окошко… в ад, и с любопытством смотрят на это.
Одна женщина, святоша в летах, так увлечена этим, что стоящий стоящий позади неё друг К, изнасиловал её анально, но она не сопротивлялась, чтобы не скомпрометировать себя перед племянницей.
Терпела 2 часа… При желании, из этой сцены, довольно забавной, можно было бы вывести экзистенциальную в своём трагизме, пьесу, в духе Необратимости Гаспара Ноэ.
Здесь предельный солипсизм трагедии Казановы, (хоть это и не с ним было), инфантильный нарциссизм богов древней Греции: по сути, насилие над своей бессмертной душой, и тема фальшивомонетчиков.
Боже… 2 часа. И без особых последствий? Просто с грустной улыбкой задумчивости?
Может.. и со стороны святоши был мухлёж, её тайные мечты, и друг К. ничего не перепутал Там?
Здесь у Казановы маленький реверанс в сторону Боккаччо.
В его Декамероне, порой о влагалище говорится как о вратах ад.
У Казановы иначе. Душа грешника казнимого, быть может в этот момент улетала прямо в рай, ибо и вышла из рая.
А святоша, и вместе с ней, любители посмотреть, как распинают истину, красоту, как раз и ввергаются в ад, тайно от всех занимаясь нравственной содомией: фальшивомонетчики, бесплодные сердцем.
Это даже забавно, как люди порой высокоморальные вроде, что-то осуждают, а сами, прилюдно.. занимаются такой нравственной содомией.
Есть в этой сцене мемуаров некая нотка сладострастной некрофилии, влечению к тому, что мертво.
В этом смысле любопытна третья, тайная рифма, замыкающая тему соглядатайства: Казанова занимается сексом со старушкой, но смотрит на юную прелестницу, которая смотрит на них, словно ангел.
Фактически, это синестетическое соскальзывание души в нечто, где нет любви, где ничего нет.
Экзистенциальный на самом деле момент: Казанова словно бы имеет… свою же смерть. Смерть вообще. Попытка любовью, победить смерть.

Эта зеркальность, изумительна в мемуарах.
Чудесна сцена с девушкой с «благоухающим возрастом» 16 лет.
Истомлённая, бледная, без сил от малокровия, девушка спала после обморока в постели своей матери.
Казанова… словно кот в ночи, по крыше, (бывают коты-лунатики?), прокрался к ней и овладел ею во сне.
Здесь словно зеркально отражён миф о Психее и Амуре, о спящей Красавице.
Ах, тайная мечта мужчины… переспать с душой женщины, её сном.
Я иногда сплю с нежными письмами от моей любимой.
А однажды со мной случилось нечто, что быть может не снилось и Казанове.
На вечеринке, я чуточку перебрал, загрустил и ушёл в дальнюю спальню прилечь.
Темнота открылась окошком музыки и смеха, и прикрылась. Кто-то вошёл.
Нежный вес осторожно примял постель: она вздохнула и замерла вместе со мной.
Я не видел, кто это. Даже не знал, женщина это или мужчина, потому как… на вечеринке, со мной флиртовали и те и другие.
Я лежал чуточку на боку, закрыв сгибом локтя.
Я боялся пошевелиться, и выдать.. что я не сплю.
По моему лицу, груди, провели пальцем, словно пёрышком.
Клякса тишины и улыбки во тьме… Я это чувствовал.
Я был.. как чистый лист, на котором во тьме, хотели что-то написать.
Ширинка на брюках стала расстёгиваться, словно сама по себе, как по волшебству: возможно, полтергейст… полтергей.
Я сдержал свою улыбку под рукой, от необычности ситуации.
Мне кто-то мастурбировал, а я и не знал, кто это.
Просто отдался тьме, шелесту листвы за окном, незнакомым рукам и… губам.
Когда я вернулся на вечеринку… у меня был взгляд робеющего школьника у доски, с невыученным навеки, уроком.
Мне странно улыбались парни и девушки, друзья и совсем незнакомые люди, а я и не знал, кто же из них…

Вспомнил я об этом не случайно.
Первая же глава мемуаров отмечена ярчайшей платоновской нотой об андрогинах.
Один сладострастный турок, больше похожий на смуглого демона, которому приглянулся Казанова, заманил его в ночную беседку, возле которой, при лунном свете, купались обнажённые девушки.
Казанова возбудился.. и хитрый демон, предоставил ему себя, для удовлетворения.
А затем… чтобы отблагодарить, по всем законам вежливости… в аду, Казанова предоставил уже себя, турку, смотря в этот момент на прелестных нифм.
В этом эпизоде угадывается миф об Актеоне, который подглядел на охоте за купающейся Дианой.
Та разгневалась и превратила его в оленя, которого разорвали собственные собаки.
Но Казанова превращается словно бы… в женщину.
И в этом смысле, мемуары вспыхивают совсем иным, экзистенциально-трагическим смыслом.
В аду своей любви, Казанова занимается сексом — с самим собой, насилует себя, совращает себя… смутно помня сердцем, что чувствует женщина, ибо он ею был.

Похоже на мастурбацию в аду.
Она тоже присутствует в мемуарах, тайной, но яркой нотой.
Бледная девушка, страдающая малокровием от частой мастурбации, которую Казанова вылечил сексом, и у неё возобновились месячные.
Казанова пишет, что примерно до 80 мл.крови женщина теряет при месячных.
Однажды в школе, я столько, даже чуть больше, потерял спермы за 2-3 дня во время мастурбации, и чуть не упал в обморок рядом с девочкой, которую любил: не было сил ни признаться ей в чувствах, не выдержать счастье: она просто поцеловала меня в щёчку и улыбнулась.
Уже позже, в студенческие годы, я резал вены из-за этой же девушки, с которой встречался.
Резал месяца 2 подряд. И это было похоже на мужскую менструацию с потерей крови и… жизни.

Я к тому, что секс в мемуарах, часто похож на самоубийство в аду: чуточку умереть, чтобы чуточку жить: глотнуть сердцем — неба.
В этом смысле отношения между мужчинами и женщинами в мемуарах, похожи на танец: танец души и тела, на маскараде жизни.
В одном эпизоде описана женщина в чудной венецианской маске — моретта: с внутренней стороны маски — кляп, который держит губами человек: он нем от этого и лицо его скрыто: лишь душа говорит в сиянии глаз.
Похоже на райски бдсм: кажется, что если тело в этом мире скажет слово любви, целиком, то оно, словно маска, упадёт к ногам любимого человека. Умрёт.
Да, любовь ведёт к смерти: любить совершенно, полнолунно — нам мешает тело.
Казанова как раз и прекрасен, метафизичен тем, что он словно проживает множество жизней, он живёт словно 2000 лет, каждый раз входя в женщину навеки и умирая в ней и вновь рождаясь в новой женщине.
Все играют роли в жизни, все — танцуют, и равно бегут от сильной любви и себя, смерти, приглашая на танец — дождь, белые ладони страниц любимых книг, или друга.

И в этом смысле, ведущую роль в мемуарах играет не Казанова, а — женщины.
Они — приглашают его душу и жизнь на танец.
Они зачинают от него ребёнка и их судьбы срываются в ночь, их сердца смутно бьются в груди, словно листва во тьме у осеннего окна.
Любовь к женщине — как танец с жизнью и её тайной.
Мишле где-то писал о тайне женщин.
Когда-то давно, мужья и возлюбленные покидали своих женщин, уходили на войну, охоту, к друзьям, срывались в странствия.
Это был их танец и трансцендентная измена.
А женщины оставались одни в своих тихих и сумрачных домиках.
В одиночестве, они томились по любимым и красоте: красота стала мучительно-нежно сливаться с душою и памятью о любимых.
Чтобы не сойти с ума, они стали разговаривать в лесу с деревьями милыми, птицами, звёздами в ночи.
Так родилось женское царство ведьм.
Эти мемуары — о становлении ведьм, об их ночных танцах под луной, ибо из мира ушёл не любимый, но — бог, смысл, истина.

Самой глубокой главой в мемуарах является история любви Казановы к двум женщинам, между которыми он мечется и даже хочет жениться.
Эта история любви испещрена такими райскими линиями геометрии, что кажется, её чертили захмелевшие на вечеринке у Сократа, Пифагор и Платон.
Так и кажется, что за всем этим сокрыт какой-то тайный узор, и если его разгадать — то поймёшь тайну жизни, любви… и тут же умрёшь.
Начинается глава чудно: прелестная монашка, после страстной ночи со своим любовником (инфернальным, таинственным), лежит в постели, не в силах ходить, и пишет романтическое письмо своему Казанове.
И письмо, словно душа её и лунатик, крадётся в ночи, сквозь сумрак деревьев, тёмные переулочки, к любимому.
Казанова страстно любит монашку (томление по небесам), но безумно любит и юную К., которую спрятали в монастырь от… Казановы: словно дракон унёс принцессу в пещеру, что не мешает нашему рыцарю, спать с принцессой и.. с драконом.
Монашка и юная К, тоже влюблены друг в друга.

Ах, Агата Кристи отдыхает со своими расследованиями убийств!
На груди монашки — медальон, с изображением Казановы.
Юная К. нежно ревнует, но, любя обоих, словно бы дарит монашке любимой (а по сути — небу, душу Казановы, спасая его).
У юной К. есть перстень с тайной: там сокрыто изображение её возлюбленного, и монашка не знает, кто это. И сама К. не знает об этой тайне… как и мы порой не знаем о своей душе ничего.
Боже мой! Со времён открытия ящика Пандоры, не было такого накала трагедии.
Когда все трое лежали в одной постели, обнявшись, истомлённые после ночи любви, «отдав богу душу» по несколько раз, Казанова прошептал — и мои губы прошептали это вслух: казалось, мы были одного пола друг с другом...
Не стало больше времени. Не стало только тела и только души.
Была лишь любовь, одна любовь, как весна в стихе Блока — без конца и без края, и впервые стала видна душа, словно дыхание любимого человека, когда он дышит на морозе: хочется поцеловать это дыхание…
Хотелось закрыть книгу на этом рае любви, откинуться с закрытыми глазами на спинку дивана, и, закурив сигарету, прошептать с блаженной улыбкой: остановись, мгновение!