4.5 Паломничество памяти

Я открыла «Зимнего солдата» в половине второго ночи и с первой же строчки поняла: это моё! – это я хочу и буду читать! и прямо сейчас! Мне трудно передать то ощущение восторга, которое вспыхивает от осознания, что ты наткнулся на близкую тебе по духу книгу и, открывая ее, угадываешь предстоящую со-в-местность, и предвкушаешь со-звучие, но это было то самое чувство. Роман смутно мне что-то напоминал, отсылая поток мыслей то ли к «Цитадели» А.Д. Кронина, то ли к «Триумфальной арке» Э.-М.Ремарка, то ли к «Дому алфавита» Ю. Адлер-Ольсена, то ли вообще к «Доктору Живаго» Б. Пастернака или к «И пели птицы» С. Фолкса, а может, вообще к чему-то другому или всему вместе, но это было и не так уж важно на фоне моего «хочу».

Книга во мне стала отзываться сразу, она как-то очень мощно и зримо била по моим чувствам: я легко представляла себе тип личности, к которому относится главный герой Люциус, у меня быстро сконструировался его облик, мне было не трудно вообразить ту смятенную ситуацию, в которой он оказался, мне было понятно его столкновение с неизвестностью психического заболевания Хорвата и возникшее после «набега» чувство вины, я сочувствовала его робости с Маргаретой и зависимости от собственных чувств к ней. Все это получалось без труда, потому что книга хорошо написана, с «правильным порядком слов», с точной расстановкой символических меток, с интуитивным пониманием того, о чем рассказывается. Она, как тайный код, была полна психологических нюансов, словно бы оживляющих всю эту печальную историю, но не дающих читателю утонуть в чувственном и ассоциативном, все время подталкивая к когнитивному. И эти детали, пожалуй, открывали реалии первой мировой войны лучше, чем это сделали бы сто точных документов, и заставили прожить этот крошечный эпизод истории острее, преломив ее через военное возмужание героя. Мне было интересно следить, как из робкого замкнутого юноши, сосредоточенного лишь на познании, Люциус, накапливая профессиональный, социальный, эротический опыт, превращался в представителя тогдашнего послевоенного поколения – более умудренного, толерантного, аскетического, чем даже старики, и, несомненно, стократно более экзистенциального. Жаль, что конец этой истории был предсказуем для всех, кроме него, а, может, и для него тоже, только его надежда должна была обязательно умереть, хоть и последней.

Собственно, истории здесь две: обретение и скорая утрата любви и поиск и возвращение к ней. Вместе они образуют своеобразное паломничество памяти: фигуры из прошлого долго блуждают по нашему настоящему, и повзрослевший Люциуш бредет по дорогам своей памяти, избавляясь от своих фантомных болей и стараясь закрыть гештальты войны-в-себе и себя-в-войне, чтобы перестать искать покаяния и снова начать жить. А вот получится ли у него… но это будет уже совсем другая история.