3.5 Сборник статей 8-ми летней давности

Известно, в чем разница между авторитарным и тоталитарным режимами: авторитарный режим поощряет в гражданах пассивность, тоталитарный – мобилизацию. Тоталитарный режим требует участия: кто не марширует и не поет, тот нелоялен. Авторитарный режим различными методами убеждает подданных оставаться дома: кто слишком бодро марширует и слишком громко поет, тот на подозрении, вне зависимости от идеологического содержания песен и направления маршей.

Гибридные режимы заводятся в основном в ресурсных странах, иногда называемых петрогосударствами (хотя жизнеобеспечивающим ресурсом не обязательно является нефть). То есть это режимы, которым деньги достаются даром, и не от труда народного, а от природного ресурса. Население им только мешает и создает дополнительные риски заветной мечте гибридного режима – несменяемости. В сердце режима – та самая мысль, которую в России приписывают почему-то Маргарет Тэтчер – хорошо бы иметь Х граждан для обслуживания трубы (скважины, шахты), а остальные бы куда-нибудь подевались. По этой причине режим опасается любой мобилизации – у него нет никаких институтов, использующих гражданскую активность и гражданское участие.

Гибридный режим старается решить свою основную задачу – обеспечение несменяемости власти – относительно низким уровнем насилия. Он не имеет в своем распоряжении ни морального капитала монархии, ни репрессивной машины тоталитаризма. Нельзя развернуть то, что называется маховиком репрессий, без активного участия граждан – а граждане гибридных режимов не хотят ни в чем участвовать.

Гибридный режим никогда своих граждан не удерживает – напротив, поощряет активное меньшинство к отъезду.

На всех трех и тридцати трех указателях, ведущих к авторитаризму, на самом деле написано одно и то же: изоляция. Все, что способствует изоляции, способствует и диктатуре, и наоборот. Это звучит зловеще, если вспомнить, что изоляция имеет на политическом языке другое название – суверенитет.

за последние 40 лет число свободных демократических стран увеличилось более чем вдвое (под свободным и демократическим тут понимается accountable government – правительство, отчитывающееся перед гражданами). Одновременно, по индексам Freedom House, уровень свободы снижался в течение каждого года из последних десяти лет. Признаки снижения уровня свободы, которыми оперируют международные индексы такого рода, – это именно признаки изоляционистской политики: ограничения прав международных организаций, ограничения свободы прессы, прав НКО, прав граждан на собрания и передвижение.

Вероятность военного переворота (например, заговора силовиков в отличие от, скажем, массового протеста, приводящего к смене власти) не связана с популярностью или непопулярностью лидера, против которого он направлен. Организаторы заговора живут в своей информационной среде и общаются с себе подобными. Их волнует не мнение народное, а то, смогут ли они собрать нужные военные и финансовые ресурсы. Если это удастся, поначалу переворот будет встречен населением одобрительно или нейтрально, и неважно, каковы были предшествующие результаты опросов.
Нет связи между наличием или отсутствием роста в национальной экономике и вероятностью внутриэлитного заговора. Элита существует в своем особом мире, для нее решающим фактором при приятии решения «Хватит это терпеть!» может стать вовсе не публикация очередной экономической статистики.

К тому же нынче не только режимы гибридные, но и войны нелинейные – они состоят не столько из боестолкновений, сколько из пропаганды. Процент объективной реальности в них минимизирован, что позволяет каждой стороне конфликта побеждать в своем телевизоре.

Плохая новость: в отличие от старой доброй фронтальной войны с дипломатической нотой в начале и мирным договором в конце гибридная война никогда не начинается и никогда не заканчивается.
Хорошая новость: гибридная война – в своем роде кривое дитя прогресса нравов. Цель гибридной войны – не столько подавить противника живой силой, сколько произвести впечатление на его политическое руководство и мировое общественное мнение. Подлая сторона тут в том, что максимальное воздействие оказывают именно жертвы среди мирного населения. Но гибридная война – это не такая оптовая смерть, как война традиционная, в которой мирное население гибнет в качестве collateral damage, но уже в гораздо больших количествах.
Фронтальная война XIX–XX веков состояла на 80 % из насилия и на 20 % – из пропаганды. Новая война на 90 % состоит из пропаганды и на 10 % – из насилия

Ресурсные государства современности воюют, потому что им достается много денег небольшими усилиями (за счет продажи ресурсов). В отсутствие контроля со стороны общества авторитарное и полуавторитарное государство всегда будет тратить деньги на само себя: на чиновников, армию и спецслужбы. Через некоторое время наступает стадия «раззудись, плечо»: накуплено столько красивых новых штучек, как же ими не повоевать. Как ни обидно, формула «обожрались и перебесились» куда точнее описывает гибридную войну нового типа, чем «цивилизационный конфликт» или «фундаментальное противоречие интересов». Последнее относится скорее к разряду подведения интеллектуальной базы задним числом

когда «Левада» или ВЦИОМ задают вопрос «Какие проблемы вас волнуют», все последние 20 лет первая тройка будет одинаковой: там будет инфляция, цены на еду и ЖКХ, и никогда не было и не будет величия Россия, приращения территорий, борьбы с внешними врагами. Тем не менее, сейчас видно, что людей не просто не очень сильно интересует внешнеполитическая повестка, а она, судя по всему, их раздражает. Не потому, что они не радуются величию России, они ему радуются, а потому, что для них приоритетными, насущными, не просто важными, а актуальными становятся другие проблемы, и они видят, что ресурсы расходуются не в соответствии с их расстановкой приоритетов.

Потемкинская деревня остается потемкинской только до той поры, пока в нее не приходят жить люди – тогда она внезапно начинает наполняться настоящей жизнью. Исследования показывают, что чем больше демократических институций гибрид сымитирует, тем выше его шансы со временем превратиться в настоящую, без эпитетов, демократию.

Разумеется, демография – не приговор, но наличие того, что демографы называют youth bulge – молодежного навеса, преобладания в поколенческой пирамиде страты 20–25-летних, коррелируется со склонностью социума к насилию, внешнему или внутреннему. С другой стороны, если в стране большинство населения старше 40 лет, то протест будет носить скорее мирный и легальный характер (не уличные бои, но согласованные митинги). Однако более старое население никак не влияет на вероятность переворота – другого проклятия полуавтократий, в которых нет публично заявленного механизма смены власти (на выборах ничего не меняется, а старое доброе престолонаследие не институционализировано).

Медианный возраст гражданина России – 39 лет (а в 1917 году средний возраст жителя Петрограда был 19 лет). Мы достаточно пожилое и стареющее общество, с преобладанием женщин в каждой следующей по возрасту страте (это объясняется разницей в средней ожидаемой продолжительности жизни между полами – мужчины рано умирают, ярко выраженное гендерное неравенство начинается после 55 лет). Тем не менее, демографическая картина влияет на политические процессы, но не полностью определяет их (иначе страны с похожими пирамидами вели бы себя одинаково, но ничего подобного не происходит). Для стимуляции перемен не нужно ангажировать «большинство», которого с точки зрения политической вообще не существует (субъектностью и бытием в пространстве политического обладает не индивидуум, а структура, организация) – необходимо активное меньшинство

Они слышат вокруг себя бесконечное обсуждение различных сортов вчерашнего дня – советского, досоветского, 90-х, ранних путинских – и сравнительных достоинств разных покойников – Сталина, Брежнева, Грозного, Николая II. Легко представить, насколько молодого человека должно от этого тошнить (зато самые живые и остроумные исторические ресурсы в социальных сетях – Страдающее Средневековье и Личка императора – созданы студентами!)
25-летние и моложе – люди, выросшие и живущие в сети. Они не то чтобы не смотрят ТВ – они смотрят его иначе. Смотрят отдельные программы, находя их в YouTube. Для развлечения используют YouTube, для новостей и общения – социальные сети. Соответственно, ТВ-пропаганда идет мимо них. Даже если они слушают, они не понимают того, что им говорят, потому что весь строй нашей пропаганды рассчитан на советского человека. Целью ее является активация советских центров в мозгу. А если у вас нет этих центров в мозгу, если вам их не имплантировали при рождении, то это все будет проходить мимо вашей головы.

Все, что мы знаем о политических группах, говорит, что, будучи изолированы от легального политического процесса, они склонны радикализироваться.... Закрытая группа неизбежно становится сектой: сперва от нее отпадают умеренные, одновременно лидер окружает себя наиболее отчаянными сторонниками, затем члены группы перестают считать закон обязательным для себя, потому что он их не защищает и не отражает их интересы. Тот, кто чувствует себя изгоем, неизбежно через какое-то время приходит к выводу, что закон ему не писан – это общее правило для всех. Поэтому лекарство от экстремизма – то, что в педагогике называется инклюзией: включение, или интеграция, в открытую политическую систему.
Радикализация

Капитал не идет на «любое преступление» ни за 100 %, ни за 300 % прибыли не потому, что капиталиста сдерживают его персональные духовные скрепы, а потому, что эта прибыль существует не в вакууме, а в социуме, который не поощряет криминальное поведение. Большинство людей инстинктивно понимают, что быть социопатом менее выгодно, чем кооперироваться с ближним в совместной деятельности.

Постсоветские граждане, подобно выпускникам детских домов и тюрем, знали много такого, чего человеку знать не следует: как изготовить заточку из алюминиевой ложки или добыть спирт из намазанного на хлеб гуталина. На этом основании они были склонны считать себя тертыми калачами, приспособленными к «реальной жизни», – в отличие от расслабленных обитателей цивилизованного мира. Но у них отсутствовали базовые навыки общественной жизни, которая строится не на борьбе всех против всех и священном принципе «умри ты сегодня, а я завтра», а на взаимопомощи, обмене услугами и доверии. Если в самом деле в России происходит наращивание горизонтальных связей, то это именно тот субстрат, из которого вырастает гражданское общество (а не из «правильных ценностей» или демократических убеждений – они вторичны).

Напомню, что такая невинная и милая вещь, как проект «Старые песни о главном», была впервые нам с вами показана на 1996 год. Первая их серия как раз имитировала фильм «Кубанские казаки». Это была та рамка, в которой они там пели и плясали. Напомню, наступал 1996 год, год президентских выборов. Даже опасность конкуренции с коммунистами на тогда еще достаточно свободных выборах не напугала наших с вами идеологов и сценаристов. Это не остановило их от того, чтобы устроить такую вот красивую, веселую ползучую реабилитацию одного из самых страшных периодов страшной советской власти. Это именно то, что называется нормализацией: смотрите, это не страшно, это даже приятно.

Жизнь людей вообще куда значительнее детерминирована не гендером, а имущественным положением и социальной принадлежностью. Классики феминизма всегда понимали эту специфику своей паствы: «Жены буржуа солидарны с буржуа, а не с женами пролетариев; белые женщины – с белыми мужчинами, а не с черными женщинами» (Симона де Бовуар, «Второй пол»). Говоря об общем женском интересе и общей женской политической повестке, феминизм оперирует в некотором роде ложным множеством: «всех женщин» (как и «всех мужчин») как политического актора не существует.

Аналогично обстоит дело и с женским политическим представительством. Наивно думать, что женщины принесут в органы власти какие-то специфические женские добродетели. Этого не произойдет, потому что таких добродетелей (как и таких пороков) не существует. Качество депутата и администратора определяется в первую очередь качеством института, в который он встроен, а во вторую (с большим отрывом) – его индивидуальными умственными способностями, образованием и нравственными свойствами. Никакого особого женского политического или административного поведения не существует.

Все разговоры о том, что женщины «склонны к компромиссам» и «менее конфликтны», – сексистские сказки, не подтверждаемые ни историей, ни современной практикой.

Вопреки распространенному заблуждению депутат не обязан быть ни умным, ни компетентным, ни непременно юристом, ни бедным, ни даже честным. Он обязан быть избранным. Если он прошел процедуру всеобщего тайного и равного голосования в соответствии с действующим законом, на грешную голову его опускается священный нимб народного представительства и голова эта становится неприкосновенна на весь срок, определенный мандатом. Дальше он может прогуливать заседания, голосовать против ветра, вообще не голосовать, задирать свое партийное руководство и вести себя как вздумается. Расплата ждет его в конце созыва – если товарищи по партии его разлюбят, то он не попадет в новый список, если избирателям он надоест, его не выберут. Императивный мандат, т. е. ограничение действиях выборного лица какими-либо условиями, при нарушении которых он может быть отозван, – любимый правовой механизм тоталитарных режимов. Впервые он был применен в Парижской коммуне в 1871 г., практику эту похвалил Маркс, потом императивный мандат присутствовал в конституциях социалистических стран и сейчас применяется в Северной Корее, Китае и на Кубе. Понятно, что механизм «ответственности депутата перед партией» есть пародия на механизм ответственности депутата перед избирателем, каковая осуществляется посредством открытых конкурентных выборов.

Говорить, пользуясь результатами опросов вроде выше процитированного, что русский народ по натуре своей не восприимчив к ценностям парламентской демократии, так же справедливо, как упрекать избитого человека в том, что он равнодушен к своей внешности. Напротив, у нас чрезвычайно высок престиж публичного слова и публичного говорения – в англо-американской культуре можно прикинуться косноязычным Форрестом Гампом и при этом вызывать симпатию публики, в России же человека, который не умеет связать двух слов, презирают. Может, у нас культура компромисса и не развита, зато интерес к обсуждению общественных вопросов огромен, и обсуждение это идет везде, где только для него появляются минимальные условия.