Начну с того, что за книгой я охотилась очень долго, ее днем с огнем не сыщешь… В какой-то момент даже хотела сдаться, ну в самом деле, зачем мне грустная история жизни какой-то там некогда всесоюзно известной ялтинской девочки? Но поскольку я пишу эту первую свою рецензию, я все-таки заполучила ее в свои руки. И прочитала «запоем» за считанные дни. Видимо, все не случайно. Это к слову о заданном в предисловии Быковым вопросу нужны ли такие книги. Да!
Нужны, она на многое мне открыла глаза, но в то же время и просто-напросто сломала осознанием того как привычна и буднична жестокость в нашем мире, и как тяжело приходится людям, ее отторгающим...
Выросшая Турбина интересовала всех только как пример бесповоротного и отчаянного падения — и так же, как раньше в ответ на общественный запрос она сочиняла стихи, теперь на этот запрос она демонстративно и откровенно гибла.
Я довольно часто встречала в обсуждениях Турбиной фразы о том что люди каким-то образом видели в ней себя. В ней было столько живого, человечного, и столько же инопланетного. Ходячий парадокс, она, судя по всему, извечно себя чувствовала одинокой среди толпы. Ее окружало много хороших людей, но она так яростно отталкивала от себя всех помогаторов, будь то с возобновлением стихотворчества, будь то с бытовухой, которая ее душила и мешала этому самому стихотворчеству и предпочитала им системативный деструктив и треш, ведь он такой домашний, родной, понятный и привычный. Да и люди эти сами редко желали задерживаться.
Когда детство начинается с большой высоты, всегда тяжело. Снизу, с нуля, идти вверх это естественно. А сверху очень трудно. Сверху, скорее всего, будет путь вниз. В этом драматизм раннего расцвета.
Ведь если бы не было таланта, если бы не повис на плечах мертвым грузом оглушительный успех «Черновика», выше которого было так тяжело прыгнуть во взрослой жизни, может был бы жив творец? Или же виной всему детские травмы? Или все вместе? Однажды мы осознаем, что подлинное искусство — это почти такая же скотобойня, как и любой труд. Однажды именно коммодификация, коммерция всех нас сгубит. Сложилось впечатление, что признания творец не особо-то и хотела. Мне кажется, Ника Георгиевна в какой-то момент испытала отторжение к поэзии, потому что она превратилась в эдакий семейный бизнес. Она говорила в последствии что пишет для себя, и не любила представляться как «та самая».
Но она была пешкой, инструментом для удовлетворения чужих нужд и амбиций. Взрослые готовы были сделать из девочки настоящий бренд, продюсерский проект, живую куклу, да что угодно из нее вылепить, лишь бы ее фамилия была в газетах, а копеечка капала в их карман. Майя заявляла что родила гения, только не смогла живого человека со своими потребностями в ней увидеть. Зачем гению, например, писать без ошибок? Или общаться с отцом, дедом? Вечное безденежье в семье которая в одной Италии заработала две тысячи долларов. А планка гениальности, исключительности, но ни в коем случае не травмированности и измученности была задрана так высоко в таком юном возрасте, что во взрослом возрасте это вылилось в «я всех перепью».
Как кто-то справедливо заметил в книге, ее родственники построили эдакий Храм Ники на Крови. Ну, не только они, родная страна, остро нуждавшаяся в собственных ручных вундеркиндах, тоже постаралась, но это уже будет совсем другой, отдельный разговор о цене человеческой жизни.
С 12 лет я тихо умирала
«Старшие девочки» не задумывались, к чему приведут такие нагрузки в юном возрасте, ведь маменьке не гоже было работать самой, она всегда делала что хотела. В то же время ребенка они к труду приучали чуть ли не с пяти лет, прожигали ее гонорары не пойми на что, да еще и умудрялись трясти деньги со всех знакомых. Пока семья винила всех, кроме себя, девочка лишилась и Семенова, и Евтушенко, и прочих доброжелателей, ведь вместе с Никой, они на свои плечи получали еще Майю и Карпову. Те спокойно пили, курили, кутили на глазах у ребенка, а потом оголтело таскали несчастное чадо, на трагических строчках которого делали бабло, по врачам. Они не видели ничего плохого в димедроле на ночь, и потом удивлялись, откуда же у взрослой Ники тяга к веществам. А была ли астма если взрослая Ника курила как паровоз, или это было прикрытием для ее социальной изоляции? Все это на первый взгляд мелочи, кочевой образ жизни, смена городов, стран, семей, вузов, больнички, но именно эти «кирпичики» возвели стену между ней и внешним миром и превратили в социального неадаптанта.
Сначала автор рассказывает про «красные браслеты» на руках у девушки, которые она вроде бы наносила себе в подпитии, раз за разом это в тексте, а после ответственно заверяет нас в остутствии у Ники с**цидальных наклонностей. Я затрудняюсь рассуждать о причинах ее «полетов» («неудачно упала — осталась жива»), но такие испытания не выдержал бы даже стойкий оловянный солдатик, не то что девочка-подросток.
Волосы дыбом вставали, когда попадались изречения Майи: «правильно, так лучше» (такую жизнь лучше не продолжать), «я рада что она на Ваганьковском». Сам факт что их с Майей похоронили рядом добавляет триллерности повествованию. Сепарации не произошло даже после смерти обеих женщин. Мизансцена на похоронах и их запоздалая организация чудовищны своей безучастностью и халатностью, не потрудиться на могилку цветов купить!
Творчество — как реакция нерва на раздражитель, на то, что задевает именно тебя. <…> Нужно просто взять и снять кожу, дать себе почувствовать чужую боль, как собственную. Как только кожа появляется и начинает грубеть, человек приходит в норму, в равновесие, — творчество прекращается.
Я долго терзалась, кому же ставить оценку по итогам прочтения, личности Ники или Ратнеру... Потому что последнего в книге ну очень много, в книге в целом много грязи, и если в первой части автор еще держится, то в третьей части она, грязь эта, зацвела таким буйным цветом, что вроде бы и раскрылась истинная мотивация для написания книги. В то, что Ника не сама писала стихи, «свидетельствующие о страданиях, противоестественных ребенку», лично мне верится с трудом, хотя бы исходя из того факта, что творчество является единственным верным и проверенным способом вымещать свои травмы более безопасно, что ей было жизненно необходимо. Когда кончается творчество, когда его душат обстоятельства, погибает и творец.
Я знала, что смысл жизни только в доброте к людям, и это я читала в его глазах.
По свидетельствам многих Ника была удивительно хорошим человеком. Начитанным, добрым, дерзким и прикольным, компанейским, хотела жить как все, гоняла в рванье, бомжевала, голодала, но всегда готова была прийти на помощь нуждающимся. Буквально снять с себя последнюю рубашку ради другого. Человек без гордыни и без кожи, большая редкость в наше время. Однако, у нее была неустойчивая, пограничная психика и в любой момент ее мог «начать душить дикий гнев» и она шла бить стекла, тонуть в спирте, хвататься за нож или устраивать сцены ревности. Так вот какой же была она на самом деле, в отрыве от своих душевных травм? Была ли она тем самым испорченным ангелом, избалованной, распутной девкой, или все же затравленной курочкой Рябой, которая перестала нести золотые яички и затем была отправлена на убой? И ведь заметьте, какой ужасный контраст — если дочь готова была отдавать себя до последней капли, то родственнички готовы были буквально брать награбленное. Как говорится, идеальный шторм.
И все же вернусь к вопросу о том, можно ли было приручить «эту незаконную комету, этот клубок нервов», эту далекую звезду по имени Ника. При желании полюбить можно и самого сложного ребенка, проблема в том, что в случае Майи, она могла любить только две вещи: себя и деньги. Материнский эгоизм это травма на всю жизнь, привыкание к ходьбе по эмоциональному лезвию, привычка, которая заползает во все уголки межличностных отношений в дальнейшем. Постепенно из дома, в котором часто устраивались творческие вечера и бывали именитые поэты, их квартира в Ялте превратилась в без пяти минут притон. А Ника, некогда искрящаяся — в уголек, чтобы раздуть и помочь которому полюбить жизнь, нужны были десятилетия. Но сил не осталось ни у кого. В том числе и у нее самой. Кого тут не вини, жизни не вернуть. Она натворила много глупостей, соглашусь, но не таких, за которые полагается одинокая смерть. Человек может спасти тысячи, но тысячи не могут сберечь одного… Письма, которые ей писали в начале творческого пути и которые остались без ответа очень тронули.
В итоге, личности Ники — крепкая 4, книге Ратнера — только 3. Могу разве что выделить обилие культурных отсылок и сносок на статьи, архивные снимки и описания Ялты, но они тонут в желтушной сенсационности и самолюбовании Александра. Книга напомнила о том как важно не потеряться и не прогнуться под изменчивый мир, а продолжать гнуть свою линию, хоть это и сложнее.
P.S. Все что происходило «в комнате белой Швейцарии» это настолько грустно (особенно что она по классике стокгольмского синдрома его выгораживала и хвалилась «способностями» старикана), мерзко и преступно, что я даже вспоминать об этой главе ее жизни не хочу, тут ни один Набоков рядом не стоял. Это выглядит как торговля людьми, что подтвердила пришедшая ей на смену Марина. И выдавать это за проявление «зрелости» и желание развеяться на чужбине не стоит. Историю с отчимом я так и не поняла (чудесная цитата бабушки Люды «Нику? Насиловать? Да она бы сама раздвинула ноги!»), но в любом случае факт растления очевиден, откуда возможно и вылились последующие ее романтические девиации. Лишать ребенка детства — это самое страшное преступление.
