5 Юности честное зерцало

Умевший все и ничего не знавший,
Без шпаги — рыцарь, пахарь — без сохи,
Быть может, он, как я, вдыхал умильно
Веселый чад, плывущий из корчмы;
Быть может, и его, как и меня,
Дразнил копченый окорок, — и жадно
Густую он проглатывал слюну.

Э. Багрицкий, "Тиль Уленшпигель (Весенним утром кухонные двери…)", 1926

Какая любопытная книга. Книга о голландской революции, написанная в Бельгии, книга, сочащаяся болью от разделения исторических Нидерландов на две части, книга о прелестях фламандского языка, написанная по-французски, книга, не пришедшаяся ко двору в Бельгии и ставшая столь популярной у франкофонной публики Российской империи. Курьез за курьезом. А еще грубая, площадная, натуралистичная и антиклерикальная книга, стилизованная под легенду. Что может сильнее распалить любопытство?

Уленшпигель груб, это мы уже выяснили. Но что за этой грубостью, за деревянными шутками со словами и переносным смыслом, за волочением за девицами, за розыгрышами святых отцов? Сначала за всем этим вроде бы ничего и нет, только пресловутое зеркало, в котором отражается приземленный, но довольно живой мир, где люди пашут, сеют и жнут. Едят, пьют, любят. Доносят, жгут, грабят. Потом автор вплетает в рассказ политику, вбрасывает даже, заставляя героев барахтаться в мировых процессах, бежать, гореть, умирать в пытках и мучениях. И грубость становится ненавистью, упорством и решимостью. Стоила ли борьба свеч? Черт его знает, но то, что автор сумел подать это привлекательно, затягивающе – бесспорно.

Сюжет, конечно же, рудиментарный, романом это можно назвать с большой натяжкой, ведь сквозного сюжета почти нет, разве что история Катлины и «Гансика», ну и поиски жены Ламме, а так это собрание, нитка бус, историй, притч и ставших в последствии известных цитат. Как, как забыть про уста, которые не говорят по-фламандски?

Иллюстрация П. Бунина

Из стержневых тем впечатлила меня история с архиврагом Тиля, донесшим на Клааса, вернее – его жизнь после этой истории. Вафельница как орудие убийства, месть, жестокая месть ему, кровь и слезы. По этой истории можно видеть – как представляли себе нормальный уровень средневекового зверства в середине XIX века.

Антагонистами Тиля и Ламме выступают Карл V (надеюсь, не только я учил связанную с ним цитату Ломоносова, ту, где «ибо нашел бы в нем великолепие гишпанского, живость французского») и Филипп II. Меня заинтересовала история с Карлом V и Гентом, подчинение торгового города империи, живо напомнило историю с Новгородом и московскими князьями, даже эпизод с колоколом есть, ох уж эти очевидные параллели.

Но к черту аллюзии и связки, история, несмотря на низкие темы и некоторый натурализм, удивительно витальна и порой уютна. Едят вкусно, обильно и с явным интересом к теме. Едят и откармливают, сажают монахов в клетку и откармливают. В этом эпизоде я сразу вспомнил те резные украшения на шведской «Вазе», что стоит в музее в Стокгольме. Там в клетке сидит гиперболизированный чубатый поляк, любят люди такие вещи проделывать с врагами. Ламме сам ест и угощает других, и как ест и угощает! Он от этого легко растет вширь, а вот Уленшпигель и Неле не растут и не стареют, ибо не совсем они живые люди, лишь олицетворение народного духа, а народ, если верить национальным будителям, бессмертен и неизменен. В книге этого довольно просто добиться, вышло довольно удачно.

Книга удивительно визуальна, и удивительно ли это, когда речь идет об эпохе, оставившей заметное число видных живописцев? Возможно, что мое восприятие затуманено недавно прочитанной книгой про Брейгеля, но для меня и иллюстрации Павла Бунина были какими-то брейгелевскими, эсхатологическими какими-то. Кровь, пот и слезы меняют людей, делят мир на до и после. У Костера есть что-то странно созвучное моменту – он, не углубляясь правда, описывает мир до войны, описывает как сытное, тучное вчера, и мир войны, мир поиска справедливости и свободы совести, но поиска столь кровавого и столь затянувшегося, что нет-нет, да и задумаешься – стоил ли этот поиск уничтожения тучного и сытного вчера. Хотя, возможно, у Костера нет этого сомнения, его привношу я сам, глядя из сегодня.

Иллюстрация П. Бунина

Аркебузы стреляют, палачи пытают, Уленшпигель побеждает испанцев и прихлебателей хитростью, но победа ускользает, испанцы потеряли лишь часть территории, на которой тоже не все так уж безоблачно со свободой совести. И потому Уленшпигель не умирает, он живет и ждет, когда Бельгия станет свободной от католиков. Вероятно, он жив до сих пор.