4

Главные героини – мать и дочь, которые за всю совместную жизнь “ни разу не поговорили ни о чем серьезном и вечно ссорились по пустякам”.
Мать жила по сценарию: накапливать обиды, “как единственный свой капитал, а не изживать их”, “спать под ручку в разных подоткнутых одеялах, а днем зарабатывать грамоты”, “сперва вцепиться в мужика и женить на себе, а через считанные недели выгнать из-за обычной пьянки”.
Маленькая дочь от нехватки ласки, телесного тепла и искренних разговоров в ответ не сумела помочь матери, когда та заболела, и пошла эскалация нелюбви. “Мир впервые раскололся надвое, когда рассерженная мать, стоя над дочерью взрослым и правым человеком, объяснила, что все в квартире – ее, и отсюда ничего нельзя выносить без спроса”. Безрадостное, безликое детство, в котором ни личных вещиц, ни даже имени – просто “девочка”.
Как известно, дети начинают обманывать, когда наказание за предыдущую провинность было избыточным, и: “чтобы наказать родную мать за злодейство и заодно проверить, действительно ли она, как ей теперь поминалось при каждом случае, воровка, девочка решила своровать”. Пристрастилась красть у женщин – увлечение было “сродни любви”, попытки так “приобщиться к чужой, значительной жизни”. В других женщинах ей мерещилась “другая, лучшая мать”. Бывало, сворует вещицу, и не нужна она ей, повесит на ветку дерева и уйдёт.
Она думала о себе, как о неполноценной, о “безымянной стихие”, и что бы ни делала впоследствии с другим – обворовывала, дружила или пыталась полюбить, тот “только отдалялся от нее, будто вязальный клубок, который подтаскивают поближе, дергая за нитку”.
Люди с пустотой внутри могут сойтись на символичности их жизней, например, на отношении к вещам, как в паре у выросшей дочери с мужчиной, где герой равен себе, а с другой партнершей уменьшается до размеров карлика. Или в другой паре: “глаз улавливал перемену позы и начиналось медленное трение, какое-то выпрастывание яркого из темного: женщина словно стремилась выйти из рук мужчины, как выходит из куколки, нежно почесываясь, дрожа на воздухе от сохнущей влаги, новорожденная бабочка или стрекоза”.
Вообще описание изменений масштабов самоощущения, значимости персонажей встречается в романе несколько раз – такая встроенная телескопическая оптика. Ощущение увиденного того, чего глазами не увидишь, как от рассматривания объектов – стрекоза, “безобидное животное с мутью в тепловатом взгляде”; “помойные голуби … множились числом и уже не ворковали, а рычали, будто собаки”; “то, что в детстве могло пролететь мимо, … вдруг задержалось и раздулось, стало животным, которого уже нельзя не заметить”.
Иногда текст становился сюрреалистичным, как непрокрашенными мазками сквозь туман или дымку, персонажи походили на изображённых Босхом, и героиня, попав в “чужое место”, словно входила в сон Татьяны, где происходило застолье с непонятными существами.
Ближе к концу книгу читала пунктиром, отстраняясь – срабатывало инстинктивное отторжение от вникания в чужой бред, клинически прописанных границ психической нормы и ненормы (увы, включился психолог), как “граница дождя”, недавно я отзывалась о книге с таким название. Это не минус роману – шикарный язык, проницательность, ювелирное плетение сложного узора, умопомрачительные метафоры – до зависания мною на время над словами. Просто – не моё.
Когда вместо любви и отношений перемена поз и трение, странное животное стрекоза с самолётным строением и необычной оптикой глаз может разрастись в иное большое существо, совсем не похожее на себя самого,. Потому что в природе одно перетекает и видоизменяется в другое, так же, как “нет непроходимой границы между небом и землёй”.