5 Пиастры навсегда

В чем рецепт культовой книги? В какой момент Роберт Льюис Стивенсон был поцелован в темечко, когда его фактически первая художественная вещь – «Остров Сокровищ» - стала золотым кирпичом в башне мирового литературного наследия? Отчасти ответ на этот вопрос кроется в истории появления романа. Незатейливое сочинение для забавы тяжелобольного пасынка уже было обречено на терапевтическую энергию, на обещание жизни, полной сил, фантазии и приключений. Похожая судьба ждала и «Сказки» Редьярда Киплинга.

Перевод Николая Чуковского тоже стал культовым, подарил афоризмы, некоторые из которых произносятся голосами известных актеров, работавшими над фильмами Давида Черкасского и Владимира Воробьева. Жестокость, грубость, неаристократичность текста запомнилась нам как поэзия, пиротехнически вошедшая в языковой обиход. И этот перевод сохранил отважную манеру, с которой рождалась советская литература на фундаменте предыдущего века.

В иллюстрациях Роберта Ингпена почти нет моря. Зато много его фирменного песка, зноя, марева. Малярийный остров Сокровищ не таит в себе никакой романтики. Художник суров и к локациям, и к персонажам. Не избегает он и сцен насилия (гибель Тома на острове от костыля Сильвера), замечательны сюжетные страничные иллюстрации, где в композиции много свободного пространства, а фигурки персонажей переданы в напряженном движении, будто стоп-кадр кинопленки.

Но сильнее всего, конечно, Игнпену удаются портреты. Грубые, морщинистые, заветренные лица не только у пиратов, но и сквайра Трелони демонстрируют отсутствие души. Юного Джима тоже не поймать, художник не дает ему выразительных черт лица, как будто для того, чтобы каждый мальчишка-читатель смог подменить эту размытую фигурку собой, услышать свой голос в повествовании. Ингпен натуралистичен, предельно внимателен к деталям, хотя его акварельная техника дает ощущение зыбкости. Время действия, пейзажи переданы правдоподобно, как бы подтверждая – в истории, рассказанной Стивенсоном, нет никакой выдумки. Да если и посмотреть внимательно, счастливых и задорных моментов в романе мало. Он весь пропитан потом, страхом, болью, смертью, испытаниями на выносливость. Джим довольно легко переносит насилие, ставя впереди отвагу и веру в то, что порядочные люди заслуживают жить, а пираты – закоренелые негодяи, заслуживающие только гибели. Может, в этом и приемлемость книги для юного читателя, в этой легкости к страшным сторонам мира и стойкие нравственные ориентиры.

Но в один момент Ингпен отходит от реалистичности. Для XXXII главы он сочинил заставку, где над лесом висит синее лицо одноглазого Флинта. Так художник откликнулся на эпизод, когда Бен Ганн пугает идущих за сокровищами пиратов «загробным» голосом. И хотя доля ироничности в этой иллюстрации есть, портрет выполнен очень подробно, передавая мистический озноб и суеверие, охватившее героев.

И, отказывая многим персонажам в душе (вот доктора Ливси, например, нет ни одного ясного портрета), художник делает исключение для Сильвера. Его изображений очень много. И много лиц с филигранно переданным выражением глаз. Лицемерный пират не лишен искренности и старческой любви к жизни, в которой появляется некое подобие заботы и нежности. И хотя в оценках Джима сочувствие к Сильверу пробуждается ненадолго, читатель испытывает особую притягательность, обаяние, волю загадочного пирата. Возможно, сам Стивенсон испытывал к этому герою толику восхищения его находчивостью, несломленностью, умением выживать. И хотя до появления моды на антигероев еще очень далеко, Сильвера можно назвать их предтечей. В отличие от капитана Крюка, ставшего для Питера Пэна воплощением зла и коварства, Сильвер не убивает в Джиме веру в человечность. Это изнанка жизни, которую бы мальчик из прибрежного трактира не увидел ни дома, ни в салонах британских аристократов, где тоже полно пороков и мертвечины. А в Сильвере подлинная витальность, переданная художником, устремлена в вечность, в бесконечную историю о любви к бытию.