3.5 Пандорино горе слов

[Писательство] процесс, перетаскивающий слова с одного конца вселенной на другой.

Слово пересоздаёт мир. Множество вселенных рождается в художественных книгах. Двухмерная страница или экран с художественным произведением выводит реальность из трёх измерений в новое. Мозг живёт в вымышленном мире: бегает, любит, скучает - зоны, отвечающие за речь, смех, а главное, удовольствие, работают на полную мощность. Следует ли из этого, что книга о книге порождает ещё больше измерений?

Вот что меня занимало, пока я плавала в тексте Делёза, ну, как плавала - барахталась, задыхаясь и не контролируя сознание, иногда выныривая и делая вдох "я понимаю" и захлёбываясь снова. Области мозга, отвечающие за движение, любовь и особенно удовольствие, были глухо заблокированы, нейроны логических отделов пульсировали только сигналами sos. Текст, работающий с художественным текстом, не умножает сущности, а отсекает их, отнимает объём. Как лента Мёбиуса – одновременно объёмная и плоская, текст о тексте внешне объёмный, но на самом деле плоский. Он убирает цвета, а не расширяет спектр букв.

Поразившись сначала извилистости изложения (Мёбиус!) Делёза, вскоре я потерялась в этом хаосе слов, даже не двух, а одном измерении - не плоскости рисунка, а линии. От некоторых сияющих формулировок у меня перехватывало дыхание. Но потом сознание уплывало, и я не могла не то что проследить за линией-мыслью, но даже соединить несколько соседних слов в связное выражение. Делёз много рассуждает о речи и языке, которые преобразуются мастерами слова, и сам создает свой язык из собственного подсознания - точечный дискретный язык. Хорошо быть зрелым и заслуженным, можно не служить читателю, а спустить мысль с цепи и просто смеяться (хихикать, как гусеница с кальяном!) над тем, как она летит с неожиданными "интервалами, скачками, зияниями и стяжками... лакунами и купюрами". Можно пропускать куски промежуточных рассуждений, выдавая читателю крайние результаты, заглатывать слоги, бормотать и бредить.

Родной язык подобен коробке, которая содержит в себе постоянно причиняющие боль слова, но из этих слов все время выпадают буквы, в основном согласные, их нужно избегать и опасаться наподобие каких-нибудь иголок или особо твердых и вредоносных частичек. Не является ли само тело такой коробкой, содержащей в себе различные органы и всевозможные части, но части эти словно бы заминированы всякого рода микробами, вирусами, а главное раковыми клетками, которые и рвут их на части, налетая друг на друга и разрывая в клочья весь организм? Организм, он родной, материнский, коль скоро он питает и является словом...

Больная гусеница! Я не могу за ним угнаться, мне не хватает фило-логических сил перепрыгивать через пропасти упущенных связей, над которыми парит этот "больной старик".

...Вермеер и противостоит традиции светотени; и во всех этих отношениях Спиноза остается бесконечно ближе к Вермееру, нежели к Рембрандту.

Проблема в том, что когда текст зашифрован персональным шифром, ключ умирает вместе с автором. Читателю остается не расшифровка сообщения, а его интерпретация - один ограниченный вариант прочтения текста из возможных. Правда, есть некоторая справедливость в том, что я сделаю с текстом Делёза то же, что он делает с текстами других мастеров, только я на своём, гораздо более примитивном уровне - я его интерпретирую и тем самым ограничу.

..."какая-то лошадь падает и бьет копытами" означает, что мой отец занимается любовью с моей матерью...

Сны, наркотики, религия, физическая величина скорость, оптическая величина свет... Тело текста с внутренними органами и раковыми клетками - это логичная метафора автора, который пишет из клиники из-под капельницы, воткнув капельницу в книгу, вливая из себя по капле новые слова в старые зачитанные предшественниками тексты.

Будучи скорее врачом, чем больным, писатель ставит диагноз, но это диагноз целому миру; шаг за шагом он прослеживает болезнь...

И всё же, когда мне удаётся выгнуться мозгом в правильную "асану" Делёза, я восхищаюсь открывающимся новым взглядом на текст и писательство. Если откусить от гриба настоящего критика, можно уменьшиться и провалиться в чужой текст... можно вырасти и стать больше, чем чужой мир. Мир, где слово - метафизическая мразь, зеркало сознания, велосипед с цепью и рамой, вращающий землю, ось, на которой крутится сорвавшаяся с петель дверь.

Время — это вращающаяся дверь... <...> Время out of joint, дверь, соскочившая с петель...

Вы читали такого Льюиса? Вы просто съели не те грибы...

У Льюиса Кэрролла все начинается с ужасающей схватки. Схватки глубин: вещи разлетаются вдребезги или взрывают нас изнутри, коробки слишком малы для того, что в них содержится, зараженные или ядовитые продукты питания, удлиняющиеся норы, следящие за нами чудища.

Вы получали такое наслаждение от текста? Без Мазоха вы не поймёте, что такое саспенс и интрига.

Вся соль в отсрочке или подвешенном состоянии, как своего рода исполненности, физической и духовной интенсивности. Ритуалы подвешивания становятся техническими фигурами романа... Мазох — это писатель, превративший подвешенное состояние в романную пружину в чистом, почти невыносимом виде.

Мне близки языковые игры, где "нет других персонажей, кроме самих слов", и где слова приобретают "вертикальную толщину", где слова закручиваются в смерче авторской мысли, создавая в одном языке другой, стремясь за "асинтаксический, аграмматический предел".

Для письма, нужно, наверное, чтобы родной язык опостылел до того, что синтаксические нововведения стали бы вычерчивать в нем своего рода иностранный язык и чтобы вся речь, целиком и полностью, вывернулась наизнанку, показала оборотную сторону всякого синтаксиса.

Я работаю со словами, и они пытаются подменять собой мир, иногда я удивляюсь цветам, настолько глаз привыкает к чёрно-белому. И слова кажутся мне переоцененными, этот мир перенаселён словами, кто-то выпустил хаос слов, и они закручиваются смерчем значений и оттенков. Но я вижу, что они - вода, в которой мы плывём и без которой мы бы задыхались, выпучив немые рыбьи глаза. Интерпретация - навечно востребованный навык, который будет становиться всё более и более необходимым по мере увеличения количества информации и слов, - вот так мне нравится обманываться, считая себя именно интерпретатором.

Однако избыток слов делает наиболее востребованным - молчание.

Предел языка — это Вещь в своей немоте: видение. Вещь — это предел языка, как знак — язык вещи. Когда язык, кружась, роет ходы в языке, язык выполняет наконец свою миссию, Знак показывает Вещь и осуществляет -надцатую потенцию языка вообще, ибо "нет никакой вещи там, где не хватает слова".

_______________________
Па-беларуску...

[Писательство] процесс, перетаскивающий слова с одного конца вселенной на другой.

Слова перастварае свет. Безліч сусветаў нараджаецца ў мастацкіх кнігах. Двухмерныя старонка ці экран з мастацкім творам выводзяць рэчаіснасць з трох вымярэнняў у новае. Мозг жыве ў выдуманым свеце: бяжыць, кахае, нудзіцца - зоны, адказныя за маўленне, смех, а галоўнае, асалоду, працуюць напоўніцу. Ці вынікае з гэтага, што кніга пра кнігу спараджае яшчэ больш вымярэнняў?..

Вось што мяне займала, пакуль я плавала ў тэксце Дылёза, ну, як плавала - целяпалася, захлыналася і траціла свядомасць, часам вынырваючы на паветра зразумеласці. Зоны мозгу, адказныя за рух, каханне і асабліва асалоду былі глуха закупораныя, нейроны зонаў логікі перамігваліся хіба сігналамі сос. Тэкст, які працуе з мастацкім тэкстам, не надбудоўвае сутнасці, а абсякае іх, забірае аб'ём. Як стужка мёбіуса - адначасова аб'ёмная і пляскатая, тэкст пра тэкст уяўна аб'ёмны, у сутнасці ж пляскаты. Ён забірае колеры, а не пашырае спектр літараў.

Напачатку дзівячыся пакручастасці новай формы (мёбіус!) Дылёза, я неўзабаве гублялася ў звілістасці, нават не двух, а аднамернасці - не плоскасці, а лініі. Ад некаторых фармулёвак мне захоплівала дыханне. Але далей свядомасць сплывала і я не магла не тое што прасачыць за думкай, а звесці некалькі суседніх словаў ва ўцямны выраз. Дылёз шмат разважае пра маўленне і мову, якія перамяняюцца майстрамі слова, і сам стварае ўласную мову з уласнай падсвядомасці. Добра быць сталым і заслужаным, можна не паслугоўваць чытачу, а спусціць разважанне з ланцуга і толькі пасміхацца, як яно носіцца з нечаканамі "інтэрваламі, скокамі, зеўрамі і сцяжкамі... лакунамі і купюрамі". Можна прапускаць кавалкі прамежкавых развагаў, выдаючы крайнія вынікі, праглытваць склады, бубнець і трызніць.

Я не паспяваю за ім, я не ў стане пераскочыць тыя прорвы прапушчаных звязак, над якімі лунае гэты "стары".

...Вермеер и противостоит традиции светотени; и во всех этих отношениях Спиноза остается бесконечно ближе к Вермееру, нежели к Рембрандту.

Праблема ў тым, што калі тэкст зашыфраваны на індывідуальны шыфр, ключ памірае з аўтарам. Чытачу застаецца не расшыфроўка паслання, а яго інтэрпрэтацыя - адна абмежаваная версія прачытання тэксту з магчымых. Што праўда, ёсць некаторая справядлівасць у тым, што з тэкстам Дылёза я зраблю тое самае, што ён - з тэкстамі іншых майстроў, толькі на сваім, значна прымітыўнейшым узроўні - я яго інтэрпрэтую і тым самым абмяжую.

..."какая-то лошадь падает и бьет копытами" означает, что мой отец занимается любовью с моей матерью...

Сны, наркотыкі, рэлігія, фізічная велічыня хуткасць, аптычная велічыня святло... Арганізм тэксту з унутранымі органамі і ракавымі клеткамі - лагічная метафара аўтара, які піша з клінікі з-пад кропельніцы, ставячы кропельніцы тэкстам, уліваючы з сябе па кроплі новыя словы ў старыя хворыя на зачытанасць тэксты.

Будучи скорее врачом, чем больным, писатель ставит диагноз, но это диагноз целому миру; шаг за шагом он прослеживает болезнь...

І ўсё ж, калі ў мяне атрымліваецца выгнуцца ў патрэбную "асану" Дэлёза, я ў захапленні ад адкрытага новага погляду на тэкст і пісьменніцтва. Калі адкусіць ад грыба сапраўднага крытыка, можна зменшыцца і ўпасці ў чужы тэкст... можна павялічыцца і стаць большым, чым чужы свет. Свет, дзе слова - метафізічная мразота, залюстроўе свядомасці, ровар з ланцугом і хуткасцямі, які здзяйсняе паварот зямлі, вось, на якой паварочваюцца дзверы, што саскочылі з петляў.

Время — это вращающаяся дверь... <...> Время out of joint, дверь, соскочившая с петель...

Вы чыталі такога Льюіса? Вы проста елі не тыя грыбы...

У Льюиса Кэрролла все начинается с ужасающей схватки. Схватки глубин: вещи разлетаются вдребезги или взрывают нас изнутри, коробки слишком малы для того, что в них содержится, зараженные или ядовитые продукты питания, удлиняющиеся норы, следящие за нами чудища.

Вы атрымлівалі такую асалоду ад тэксту? Без Мазоха вы не зразумеце, што такое саспенс і падвешаны фінал.

Вся соль в отсрочке или подвешенном состоянии, как своего рода исполненности, физической и духовной интенсивности. Ритуалы подвешивания становятся техническими фигурами романа... Мазох — это писатель, превративший подвешенное состояние в романную пружину в чистом, почти невыносимом виде.

Мне блізкія моўныя гульні, дзе не застаецца "ніякіх іншых персанажаў, акрамя саміх словаў", і дзе словы набываюць "вертыкальную таўшчыню", дзе словы закручваюцца ў смерчы аўтарскай думкі, ствараючы ў адной мове іншую, імкнучыся да "асінтаксічнай, аграматычнай мяжы".

Для письма, нужно, наверное, чтобы родной язык опостылел до того, что синтаксические нововведения стали бы вычерчивать в нем своего рода иностранный язык и чтобы вся речь, целиком и полностью, вывернулась наизнанку, показала оборотную сторону всякого синтаксиса.

Родной язык подобен коробке, которая содержит в себе постоянно причиняющие боль слова, но из этих слов все время выпадают буквы, в основном согласные, их нужно избегать и опасаться наподобие каких-нибудь иголок или особо твердых и вредоносных частичек. Не является ли само тело такой коробкой, содержащей в себе различные органы и всевозможные части, но части эти словно бы заминированы всякого рода микробами, вирусами, а главное раковыми клетками, которые и рвут их на части, налетая друг на друга и разрывая в клочья весь организм? Организм, он родной, материнский, коль скоро он питает и является словом...

Я працую з словамі і яны імкнуцца падмяняць сабой свет. Яны падаюцца мне пераацэненымі, гэты свет перанаселены словамі. Але я бачу, што яны тая вада, у якой мы плывем і без якой задыхнемся, вырачыўшы нямыя рыбіны вочы. Інтэрпрэтацыя - той вечна запатрабаваны навык, які будзе ўсё больш неабходны з павелічэннем інфармацыі і словаў. Так мне прыемна падманвацца, залічваючы сябе ў інтэрпрэтатары. Аднак перанасычанасць словамі робіць найбольш запатрабаваным маўчанне.

Предел языка — это Вещь в своей немоте: видение. Вещь — это предел языка, как знак — язык вещи. Когда язык, кружась, роет ходы в языке, язык выполняет наконец свою миссию, Знак показывает Вещь и осуществляет -надцатую потенцию языка вообще, ибо "нет никакой вещи там, где не хватает слова".