4 Радости и горести еврейской жизни

По стилистике и соединению реалистической и романтической тенденций эта книга все время напоминала мне «Петербургские трущобы» Вс. Крестовского, хотя, вроде бы, и время не то, и место не то, да и авантюризма здесь маловато. А еще – совсем чуть-чуть – «Сагу о Форсайтах» Дж. Голсуорси, пусть и лишенную ее внутреннего аристократизма, а, наоборот, целиком и полностью погруженную в быт, в отношения родственников, являющиеся откликом на окружающую героев повседневность. «Еврейская Варшава», романизированная проза еврейской жизни начала-середины XX века описана как результат наблюдений автора за собственным этносом, и читать про четыре поколения варшавских евреев было любопытно, особенно в современных контекстах, когда читатели знают то, с чем только начинают сталкиваться герои, и даже больше. Я знаю, что английская версия этого семейного мемората и версия, написанная на идише, сильно различаются между собой, и мне хотелось бы знать, чем именно, а главное – зачем И.Башевис-Зингер пошел на это: неужели он хотел представить миру какую-то особую, свою версию еврейской судьбы, сделать ее ближе другим народам?

Все происходит на старинных варшавских улочках, и читатель вместе с автором и его персонажами ходит в гости, нанимает извозчика, снимает квартиры, сидит в кофейне, прогуливается у Вислы, ездит на Прагу или покупает гуся на Маршалковской, Крахмальной (местной Молдаванке), Свентоерской… и тоже наблюдает, как меняются члены семьи Мускат от поколения к поколению и как в этой меняющейся жизни все меньше сохраняется старый уклад, как трудно, а, может, и вовсе не нужно, соблюдать строгие традиции. Время течет в этой книге незаметно, и мы отслеживаем его даже не по историческим событиям, в которые вовлечена судьба всех этих людей, а просто по тому, что они взрослеют, создают пары, рожают детей, сходятся и расходятся в водовороте жизни и, наконец, стареют и покидают этот мир. Состав семьи становится все более и более пёстрым: здесь и хасиды, и сионисты, и выкресты, и американские эмигранты, и даже коммунисты – их генеалогическое дерево со временем больше становится похожим на плющ, чем на сикомор.

Центральной фигурой, по идее, в книге выступает Аса-Гешл, его не особенно удачные попытки внутреннего самоопределения с юности до зрелости, но пространство книги вращается не только вокруг него, у каждого персонажа есть своя история и своя правда. По сути, никто из них мне не понравился настолько, чтобы мне хотелось бы отслеживать именно его жизнь (в том числе и женские персонажи – Аделе, Адаса, Барбара), но впечатление производит именно весь их многоголосый [греческий] хор, этот мощный аккорд, время от времени распадающийся на квинты и терции: с ними «происходит то же, что и с молящимися по время Восемнадцати благословений: сначала пятится назад один, через некоторое время – второй – но рано или поздно отойдут все». Легко жить, когда все в твоей судьбе решает закон, обычай, куда труднее прокладывать свой путь сквозь сопротивление и преодоление традиции, не будучи точно уверен, что все, что творится, – тебе во благо.

То, что автор сделал для своего народа этой книгой – очень важно, почти гражданский подвиг: это и сохранение памяти о былых временах, это и приношение своей культуре, это и выражение любви к своему этносу. Получилась самобытная и одновременно печальная книга (распадаются пары, семья, быт, культура, поколение, наконец, целый этнос), в ее полотне явно не хватает жизнеутверждающих, светлых красок, она вся – как постепенное угасание свечей меноры, пока, наконец, не гаснет последняя.