5

Зачем существует литературная критика? С точки зрения постструктурализма вопрос не имеет смысла, для постмодернизма любой ответ будет бессмысленным, деконструктивизм отвечать отказывается: пятая поправка. «Высокую» (или «серьёзную») критику раньше было принято рассматривать как самосознание литературы. В этом смысле можно предположить, что современная критика должна выполнять функции психоаналитика при страдающей депрессией современной литературе.

(NB: любопытен ответ на данный вопрос современного русского критика. Один отрывок: «странное дело, в отличие от России (где «быть дураком не стыдно, а легко и приятно, это вообще стиль эпохи»), во Франции модно быть умным. В Париже модно хотя бы притворяться интеллектуалом. Прийти в кафе, заказать эспрессо, вынуть из кожаного портфеля (непременно потертого!) газету и раскрыть ее небрежным жестом; положить на мраморный столик книгу в белой обложке с неброским шрифтом названия на обложке (допускаются черный и красный цвета). Книга нужна так же, как и перекинутый через плечо пиджака теплый шарф и портфель; и даже умная газета тут не решает всего «облика». Книга, обязательно книга». Не иначе как автор сделал эти важные наблюдения, прогуливаясь вечером по 20 округу Парижа...)

Из работы Ильи Петровича Ильина можно сделать вывод, что критики и литературоведы, начиная с середины XX века, пишут исключительно для коллег и профессионального сообщества. Так, Ильин цитирует Ролана Барта: «чтобы читать современных авторов, нужно не глотать, не пожирать книги, а трепетно вкушать, нежно смаковать текст, нужно вновь обрести досуг и привилегию читателей былых времен - стать аристократическими читателями». Очевидно, что в современном мире, за исключением пенсионеров и небольшой группы бездельников, «аристократическими читателями» имеют шанс стать только те, кто сделал чтение своей профессией. А чтобы «обыкновенному» человеку читать ещё книги о книгах, то есть литературоведческие тексты (и понимать их, как бы авторы не настаивали на «отсутствии смысла»), читателю помимо досуга понадобятся ещё и незаурядные интеллектуальные способности. (Ильин изящно шутит по поводу нечитабельности текстов Дерриды и Делёза, отмечая, что Барт уже значительно проще для «средне-литературоведческого восприятия»).
Получается, современные писатели пишут для литературоведов, те в свою очередь придумывают теоретические концепции для писателей, на основе которых последние создают «новые» произведения. Иногда роли получается совмещать, как это делает, скажем, Умберто Эко. Порочный круг? Касталия?

Книга Ильина состоит из трёх частей, посвящённых постструктурализму как философскому течению, деконструктивизму как его литературно-критической практике и постмодернизму как концепции мира конца XX века, и носит скорее описательный, чем критический характер: по сути, это краткий и по необходимости упрощённый пересказ идей главных представителей указанных направлений: Деррида, Фуко, Делёз, Кристева, Барт, Поль де Ман и другие. В финале автор обращает внимание на наметившуюся тенденцию к «существенному пересмотру постмодернистского канона», что могло бы свидетельствовать о перемене «критической парадигмы», но пока, по состоянию на конец 90-ых годов XX века, говорить о «закате постмодернизма» преждевременно.

Постструктуралистский способ мышления, как поясняет Ильин, это «ни к чему не обязывающая описательность, позволяющая делать противоречивые выводы, скептицизм, сомнение и отсутствие очевидности». Его собственная работа, при внешнем соблюдении всех требований академического формализма, вполне соответствует пафосу исследуемого объекта:

В общей перспективе развития постструктурализма можно, разумеется, много сказать о том, как с нарастанием постструктуралистских тенденций изменялся и стиль Кристевой, в котором на смену безличностной, "научно-объективированной" манере повествования, типичной для структурализма с его претензией на "монопольное" владение "истиной" в виде постулируемых им же самим "неявных структур", пришла эмфатичность "постмодернистской чувствительности" -- осознание (и как следствие – стилевое акцентирование) неизбежности личностного аспекта любой критической рефлексии, который в конечном счете оказывается единственно надежным и верифицируемым критерием аутентичности авторского суждения в том безопорном мире постструктуралистской теории, где безраздельно властвуют стихии относительности.

Неясности и недосказанности, наравне с туманностью и расплывчатостью формулировок, в большом количестве присутствующие в работе, вовсе не авторское «упущение», но неотъемлемое свойство книги, которая, согласно «принципу постструктурализма», должна создавать у читателя чувство неуверенности и сомнения. Например, в работе Ильина неоднократно упоминается слово «смысл». Вот только так и остаётся не ясным, что постструктуралисты и деконструктивисты (мне, правда, больше нравится термин «деконструктор») понимают под словом «смысл». Ильин приводит слова Барта: «мы не ставим перед собой задачи найти единственный смысл, ни даже один из возможных смыслов текста… Наша цель – помыслить, вообразить, пережить множественность текста», далее следует комментарий: «Барт меняет наше традиционное понимание производства смысла: смысл не извлекается из текста, а вкладывается туда читателем». Но что означает «смысл»? Равно как остаётся не раскрытым и сам процесс вкладывания смысла; очевидно, он должен каким-то образом соотносится с читаемым текстом, иначе читателю было бы достаточно чистого листа бумаги, всегда одного и того же, если, конечно, он не захочет сам что-нибудь написать. Белый лист бумаги! Символ бесплодия - в прошлые времена, теперь - образ бесконечных возможностей...

Или другой пример: рассказывая о понятии «интертекстуальность», автор говорит о неизбежности цитирования в литературной деятельности, распространяя это свойство на всю «сеть культуры». Мир, пропущенный через призму интертекстуальности, представляется как «огромный текст, в котором всё когда-то уже было сказано». Сразу же возникает вопрос: в какой именно момент сказанным (или написанным?), оказалось «всё»? И можно ли из наблюдаемого и ощущаемого отсутствия оригинальных идей делать вывод, что «всё сказано». Иными словами, из того, что я не знаю решения задачи, даже если никто его не знает, вовсе не следует, что задача решения не имеет.

Но вот что любопытно, исследование Ильина, дающее относительно полное теоретическое представление о «ситуации» в литературе на определённом этапе, позволяет предположить, что литература XX века повторяет с небольшим опозданием судьбу философии. В некоторый момент своего развития, сосредоточившись, как и философия, исключительно на языке, литература рисковала превратиться в историю и теорию литературы, собственно, в литературоведение. А единственной художественной литературой в таком случае осталась бы так называемая массовая литература. Это общее для философии и литературы ощущение «конца» и философы (Ален Бадью), и литературоведы (Брук-Роуз) объясняют одинаково: бесчеловечностью времени, прежде всего зверством фашистских концлагерей. Подразумевается, что философы и художники (надо отметить, в отличие от политиков, социологов, психологов и учёных), глубоко прочувствовали, что мысль и искусство (их мысль и их искусство) «столкнулись с историческими и политическими преступлениями века сразу и как с препятствием для какого бы то ни было продолжения, и как с трибуналом, под который они идут за интеллектуальные и художественные должностные преступления». Стоит ли поэтому удивляться, что главная идея постструктурализма (а вместе с ним и деконструктивизма и постмодернизма, как направления в искусстве) заключается в «тотальном теоретическом нигилизме».

Действительно, литература существовала не всегда, у неё есть начало, ей свойственна прерывистость - как во времени, так и в пространстве, – возможно, будет и «конец». Уже сейчас мы можем говорить, что история XIX века стала трагедией поэзии, история XX-ого – трагедией прозы. Но всё же провозглашать «смерть литературы», «объявлять о завершении, радикальном тупике» всегда нескромно, к тому же в подобных «объявлениях» кроется больше тщеславия быть последним – свидетелем или участником, - чем истинной скорби по «умирающему». Да и надежда остаётся всегда. Пережив и претерпев XX век, философия и искусство осознают: только они способны воскресить погибших и снова одухотворить опустошённую душу человечества. Ни Государство Благополучия, ни межправительственные организации, ни наука, ни даже церковь, никто иной не способен на это чудо, только философия и искусство. Если для этого и нужно умереть, то лишь затем, чтобы воскреснуть!