5 «Вертоград призренной невинности»

К счастью, в России люди не умирают с голоду, — к счастью, в России за Богом молитва, а за царем служба не пропадают! Отец мой молился Богу и служил царю!..

Начальница унимает нас, говоря: «Бог посетил нас бедствием: надобно молиться Ему!» — и мы молились Богу от души. Все институтки пали на колени, старшая дама, держа молитвенник в руках, читала вслух каноны и стихиры; когда уставала она, то продолжали читать старшие девицы попеременно. Так прошло несколько часов; напоследок Господь внял усердным мольбам, воссылаемым к Нему из глубины сердец чистых и невинных: буря затихала, и вода начала убывать.

Однажды, я не упомню которого месяца и числа был этот роковой день, — государыня приезжает к нам и говорит:
— Дети! Я приехала проститься с вами; я уезжаю в Таганрог для поправления здоровья!
Эти слова, как внезапный удар грома, поразили нас; мы зарыдали и пали на колени пред монархиней. Государыня плакала вместе с нами. Подняв начальницу с колен, она обратилась к нам и сказала:
— Дети! Молитесь за меня Богу; молитесь, чтоб я выздоровела, и я скоро возвращуся к вам! Тогда все будет иначе: я перестрою дом, вы все станете учиться по-французски; я велю вам сделать новые переднички; не плачьте, дети, и молитесь за меня Богу!.. Sehen Sie nach die Kinder recht gut nach! — говорила императрица начальнице, поцеловав ее. — Прощайте, дети! — продолжала она, обращаясь к нам снова. — Прощайте и не забывайте меня!

Как потерю любимой матери оплакивали мы потерю матери императрицы! Трудно выразить те чувства, кои, как вековой гранит, бременили единосущную душу институток в то время, когда мы должны были облечься в одежду скорби и плача: мрачен, тягостен для взора черный цвет траура, но еще мрачнее, еще тягостнее для нас были тогда чувства наши!

Охладело сердце, бившееся любовью к человечеству, опустилась рука, изливавшая втайно бесчисленные благотворения; сомкнулись уста, дышавшие любовью, надеждой и утешением; душа праведная вознеслась к источнику благости, да приимет мзду по делам своим; осталась в мире память ее в благословениях, и священная память сия не прейдет, доколе будут чтимы вера, милосердие, кротость, благотворительность и все христианския добродетели!

Императрица Александра Федоровна благоизволила принять на себя обязанности почившей в Бозе императрицы Елисаветы Алексеевны — и мы с нетерпением ожидали первого посещения любимой всеми государыни. Желание наше исполнилось вскоре, и вскоре мы насладились лицезрением новой нашей покровительницы!.. Солнце наше озарило нас: мы пали на колени пред монархиней и просили ее не оставить нас!..

— Успокойтесь, милые дети! Я хочу быть вашей матерью; я не оставлю вас! — отвечала государыня, и действительно, как мать она вошла во все подробности нашей институтской жизни...

Все, что ни обещала нам добродетельная Елисавета, все исполнила для нас добродетельная Александра! При ней французский язык, музыка и танцы вошли в курс учения всех институток; при ней мы впервые насладились удовольствием кататься в придворных экипажах около гор и качелей о Святой и о Масленице. Как изумляла нас пестрая смесь веселящегося народа! Как забавляли нас фарсы и кривлянья балаганных фигляров!

— Oh! — подхватила императрица: — c'etait un bon dinée!— спросила о моей фамилии, потрепала меня по щеке и дозволила мне облобызать свою царственную десницу.

Иногда приезжала с государыней та или другая из ее царственных дщерей: не блеск и величие, но простота и непринужденность сопутствовали им в вертоград призренной невинности; дщери императора России обходились с нами как с родными. Они принимали участие в наших детских играх и забавах; они делили с нами простой, но здоровый обед наш. Сама императрица, бывая у нас во время обеда, любила кушать наш институтский суп с перловой крупою и капустный соус.

Описание всех мирных подвигов благотворительной монархини, всех очаровательных черт истинного величия ее характера, ознаменованного простотою и радушием, могло бы составить огромные тома

Не могу умолчать и о том, как я долго не могла привыкнуть к институтскому столу: все мне казалось невкусным и я ничего не ела; особенно утром была неприятна подававшаяся нам какая-то бурда, называемая чаем или сбитнем, с молоком и половиною французской булки; а по средам и пятницам нам давали по кружке кипяченого молока с такой же булкой. В пять часов вечера, после классов, приносили большую корзину с ломтями черного хлеба с солью и бутыль квасу. Трудно себе представить, с какой поспешностью набрасывались девицы на этот хлеб!

Не то чтобы порции были малы, не то чтобы стол был слишком прост, — у нас готовили скверно. Часто и сама провизия никуда не годилась.
Мясо синеватое, жесткое, скорее рваное, чем резаное, печенка под рубленым легким, такого вида на блюде, что и помыслить невозможно; какой-то крупеник, твердо сваренный, часто с горьким маслом; летом — творог, редко не горький; каша с рубленым яйцом, холодная, без признаков масла, какую дают индейкам... Стол наш был чрезвычайно разнообразен. Мы не понимали, зачем это разнообразие. Школьный желудок неприхотлив, предпочитает пищу несложную, простую, лишь было бы вдоволь и вкусно. Этого-то и не было. Часто мы вставали из-за стола, съевши только кусок хлеба; оловянные, тусклые и уже слишком некрасивые блюда относились нетронутыми.

Мы крали. За нашим столом (1-го отделения старшего класса), на конце, ставили пробную порцию кушанья, на случай приезда членов Совета. Девицы вольнодумно начали находить, что образчики лучше. И если член не приезжал, образчик съедался, подмененный на собственную порцию...

Картофель мы ели, остальным нагружали наши громадные, классным дамам неведомые карманы. Туда же присоединялся черный хлеб, намазанный маслом. Это масло мы сбивали на тарелках из распущенного, подбавив квасу. Черные тартинки тайком подсушивались в дортуарной печке (что иногда сопровождалось угарным чадом), и полдник или таинственный ужин выходил чудесный.

В 12 часов раздавался звонок к обеду, состоявшему из трех блюд: во-первых, из «супа брандахлыста», приправленного манной или перловой крупой; во-вторых, из тончайших ломтиков вареной говядины какого-то подозрительного синеватого цвета, которую мы хотя и называли «мертвечиной», но все-таки ели и сожалели только о том, что она всегда была нарезана так артистически тонко, что наши сквозные ломтики «даже муха могла бы пробить крылом на лету». Третьим блюдом почти неизменно служила достопамятная «прошлогодняя каша». В пятом часу дня мы получали такие же порции чая, как и утром, а в девятом ужинали остатками супа и каши. Воскресные дни ознаменовывались тем, что к нашему обыкновенному menu прибавлялся пирог с капустой или с морковью, а каша заменялась клюквенным киселем с патокой.

Яйца нам давали только на Пасхе, но в каком количестве — этого я не помню. Точно так же и молоком нам удавалось полакомиться всего один раз в год, в Черемушках, <...> где наш общий друг батюшка П. В. Богословский устраивал для нас обильное угощение из свежего молока и булок.

Привожу здесь в виде иллюстрации того, как «вкусны» были наши обеды и ужины, следующий факт. Однажды наш директор А. М. К..., войдя к нам в столовую во время обеда, вздумал было отведать наших постных щей со снетками, — дело было, кажется, Великим постом. Но должно быть, щи показались нашему директору до такой степени недоброкачественными, что он не рискнул проглотить даже и одной ложки, а тут же выплюнул их в носовой платок, что, впрочем, нисколько не помешало ему сказать с самым невозмутимым видом, что «щи очень, очень вкусны». Но с тех пор наш почтенный директор уже не решался пробовать наших кушаний.

Голод так одолевал нас подчас, что мы целыми толпами убегали в дортуары, чтобы потуже затянуться в корсеты, так как мы уже по опыту знали, что это самое лучшее средство парализовать действия нашего злейшего врага — голода.

Обед состоял из трех блюд: горячего, жареного и пирожного. Некоторые находили его не только плохим, но и отвратительным и нередко отказывались от того или иного блюда, уступая свою долю менее требовательным подругам, но на самом деле тут была немалая доля преувеличения: провизия была свежая и обед приготовлен достаточно хорошо и чисто, и в недовольстве воспитанниц обедом, несомненно, играла немалую роль традиционная привычка пренебрегать казенщиной. Но обед был голоден: мы были во цвете лет и обладали прекрасным аппетитом, а порции были малы, и сплошь и рядом мы выходили из-за стола если не голодными, то, во всяком случае, с большим желанием съесть еще хороший кусок мяса и другую порцию пирожного.

Те же, у которых, как и у меня, не было близко родных и не было денег, голодали ужасно. Случалось, что после обеда мы забирались украдкой в чердачное помещение нашей дортуарной няньки и с жадностью поедали у нее черствые куски черного хлеба и холодные застывшие картошки, обжаренные на сале. Голод особенно мучил меня первое время; позже, привыкнув к институтскому воздержному режиму, я уже почти не чувствовала его.

Пирожки были вкусны, но так малы, что исчезали при одном глотке. Они возбуждали аппетит, не удовлетворяя его, дразнили нас и приводили в дурное расположение духа. Мы чувствовали такой голод, что готовы были плакать. По счастью, пирожки были скоро заменены чаем с половиной французской булки, что было для нас гораздо сытнее и приятнее.

Обед наш состоял из трех жиденьких блюд, завтрак — из двух холодных. Все, что нам ни подавали, мне показалось несытно и невкусно.

И неудивительно. Суп всегда холодный и мутный, тонкие ломтики мяса с застывшим жиром или котлеты со смесью жил, жира, размякшего хлеба и, наконец, третье блюдо, не помню что, но, вероятно, или четырехугольные куски красного киселя, или пирог из смоленской крупы, которою начиняли тягучее, липкое и холодное тесто. Это блюдо в особенности нами не почиталось. В начинке не раз находили запекшихся мух, их ножки, крылья и т.д.

Чай, рассиропленный мелким сахаром, нам давали утром и вечером в белых глиняных кружках, и он всегда был холодный. К чаю подавали четвертушку холодной булки и кусочек хлеба. Получались строго размеренные порции.

... одна из неизбежных сторон жизни в институте — это вечное недоедание и голодание всех маленьких «кофушек», которое, кстати сказать, усиливалось для так называемых плохих учениц и наказанных за что-нибудь. Таких лишали очень часто третьего блюда и булки к чаю. Это наказание практиковалось в особенности в маленьком классе. Отнятые булки и порции отдавались хорошим ученицам, и они не смели отказываться. Постоянно голодая, мы до того жадно ели за столом, что не оставляли ни одной крошки, все старательно прибирали. В старшем классе было меньше этого хронического голодания, было больше свободы в приобретении съестного, затем было очевидно стыдно обнаруживать и не скрывать чувство голода.

Порции блюд были настолько миниатюрные, что только при той неподвижной сидячей жизни, которую мы вели, можно было не чувствовать себя обессиленными. Лучше еще было тем, родители которых жили в городе и кто был в старшем классе, но беда нам, маленьким, кому только изредка пришлют несколько рублей.
Кроме голода, первое время страдала я ужасно и от холода. И в дортуарах, и в классах температура никогда не превышала 14 градусов. После домашнего тепла, валенок и бумазейного платья я первое время положительно замерзала в тонких башмачках и платье с открытыми плечами и руками, чуть прикрытыми полотном пелерины и рукавчиков. Ужасно зябла я и по ночам и долго не могла заснуть от холода, хотя зимою, сверх тонкого покрывала, нам давали еще теплое шерстяное одеяло. Но и к холоду привыкла я постепенно, и привыкла до такой степени, что, выйдя из института, никогда не могла носить зимою дома шерстяных кофт, а носила только легонькие, летние.

Главным просветителем нашим в то дореформенное время был наш учитель B.C.Шахов, обучавший нас почти всем учебным предметам, как-то: русскому языку, всеобщей истории, географии и арифметике. Изучали мы все эти предметы, разумеется, в зубрежку, и насколько успешен был такой метод преподавания, можно судить по тому, что воспитанницы среднего класса, выучив от доски до доски курс грамматики <...>, едва умели отличать существительные от прилагательных; глаголы же, местоимения, наречия и проч., определения которых мы могли проговорить без запинки...

познания мы выказывали и в других предметах. Я хорошо помню, что, пройдя весь учебник географии <...> (книжонка страниц в сто) и вызубрив, почти как «Отче наш», названия городов, рек, заливов, проливов и проч., я решительно не знала, где что находится, и, вероятно, затруднилась бы ответить даже на такой вопрос: на какой реке стоит Париж или Лондон? А между тем я была не из тупиц и принадлежала к числу скорее хороших, чем плохих учениц.

...такой-то педагог целые годы процветал у нас в дореформенную эпоху, и никого из наших властей и попечителей не шокировал, по-видимому, тот факт, что у нас был учитель «из запивающих»! Может быть, они думали, что для бедных девочек годится всякий учитель, но никак нельзя допустить, чтоб они рассуждали в этом случае, как одно из действующих лиц крыловской басни: «А ты хоть пей, да дело разумей», — так как наш ментор и пил, и своего дела не разумел.

Что касается практического образования, то есть такого, которое по теории должно быть принадлежностью каждой девушки, то кроме изучения кулинарного искусства по вышеназванной системе изучалось еще рукоделие, но мало кто в нем успевал. Я, по крайней мере, вышла из института, не умея как следует взяться за иголку, не могла сделать даже простого шва. Мы на уроках рукоделия что-то якобы шили, опять распарывали, переделывали, но ни одной цельной вещи не выходило из наших рук. Кто не хотел шить, мог только держать иголку в руках и ничего не делать.

Все эти визиты царской фамилии, занимая нас и наполняя наши детские сердца восторгом, слегка кружили нам головы, и уже со второго класса в нас развивалось тщеславие и чувство едкой и горькой зависти к тем из подруг, которых, заведомо всем, ожидал тотчас после выпуска фрейлинский шифр.

Таких было сравнительно не особенно много, и как это ни странно покажется, но и вообще бедных девочек было среди нас больше, нежели даже просто достаточных, а между тем нас воспитывали так, что зимою нам в саду настилали доски для гулянья по аллеям и ступать на снег нам запрещалось под страхом строгого взыскания.

Предоставляю судить, насколько все это оказалось практичным впоследствии, когда большинству из нас пришлось не только довольствоваться самыми обыкновенными и невзыскательными извозчичьими экипажами, но и пешком ходить чуть не половину всей долгой жизни.

Весь день мы находились под чарами прелестной музыки; все говорили, делились своими впечатлениями, даже классные дамы стали добрее — они дали нам полную свободу высказывать громко свои мысли, болтать без умолка...

После обедни нас приводили в дортуар, где мы надевали лучшие коленкоровые передники, пелеринки, рукавчики, поправляли прическу и получали кокарды: красные — за хорошее поведение и науки и черные — за леность и дурное поведение; их мы должны были приколоть к плечу или рукаву платья. Господи! сколько было горя, когда за какую-нибудь шалость, непослушание, например, вроде разговора в классе по-русски или за обедом, передачи тетради при учителе с одной скамьи на другую, незнание урока... словом, все провинности за неделю отмечались черной кокардой. Надо, однако же, отдать справедливость нашим классным дамам: редкая из них была неумолима и не прощала шалунью, особенно тогда, когда к ней приходили родные или вызывали в зал; прилежные и смирные девицы круглый год каждое воскресенье получали свои красные кокарды и гордились ими; лишиться таковой считалось великим срамом.

Это была в высшей степени несимпатичная, до педантизма взыскательная старая дева; носила она три фальшивых локона с каждой стороны своего длинного, худощавого лица, которые тряслись и подпрыгивали, когда она сердилась, а сердилась она ежеминутно за всякий пустяк.

Для облегчения менее способным во всех отделениях младшего класса выбирались лучшие по успехам и способностям девочки, и им поручали по две-три ученицы, за успехами которых они обязаны были следить.
Часто даже классные дамы обращались к воспитанницам старшего класса, прося их в каникулярное время подвинуть хороших учениц, которым почему-либо не давался тот или другой предмет. Так, одно лето я занималась математикой с несколькими ученицами 2-го отделения младшего класса.

Хотя в маленьких классах каждая из хороших учениц должна была репетировать с плохими ученицами и более слабыми, но это не связывало между собою учениц, а скорее разъединяло, так как в таких случаях хорошие ученицы ставились в особенно привилегированное положение. За ними должны были ухаживать, их угощали, перед ними заискивали, но и все-таки нередко и они тяготились своим положением.

Очень многие классные дамы летом помогали детям составлять подвижные игры. Вообще, не только летом, но и всегда во внеклассное время не запрещались и не преследовались ни игры, ни шум, ни танцы, ни беготня. И нужно признаться, что мы пользовались ими с наслаждением. Пробегаться хорошо, после многих часов сидения на месте — какое удовольствие!

Мне было досадно, зачем кругом такая тишина. Тихо так, что душно, что почти физически тошно... Когда же будет шум? Утром встанем — говори тихо; помолимся Богу, позавтракаем — тихо; там учитель — опять тишина. Парами ведут к обеду — молчи; за обедом говорят вполголоса. После обеда, положим, рекреация, но не кричат, не хохочут, а более идет шуршанье ногами; там опять учитель до пяти часов; с пяти до шести хотя и рекреация, но, должно быть, тоже нельзя шуметь слишком много, пепиньерка напоминает: «Pas autant de bruit, mesdemoiselles...» С шести до ужина приготовление уроков, и больше шепотом; в восемь ужин, и поведут безмолвными парами. А там и спать ложись, и наступит тишина мертвая.

Анна Степановна доводила нас в особенности «тишиной». Чуть шорох или смех в классе — и виновная уже у черной доски; слово в оправдание — и она без передника; шепот неудовольствия — и весь класс debout или без обеда. Начинается грозный разбор; Анна Степановна не возвышает голоса; она больше глядит и ждет... о, лучше бы, кажется, умереть!..

Чтобы соблюсти ту тишину, которой хотелось Анне Степановне, надо было родиться истуканом. Особенно было тяжко, когда мы ложились спать: тут-то бы и хотелось поговорить друг с другом, на просторе. Рекреаций мы не любили; во время рекреации надо непременно ходить, и все спешат выучить урок к послеобеденным или завтрашним «переменам»; да тут же и она, сама Анна Степановна; не побранишь ее, не облегчишь сердца. Но в дортуаре ужасно... Рядом она отворила свою дверь и ждет, чтобы в секунду водворилось гробовое безмолвие. Раз мы засмеялись, раздевая друг друга... Тогда как стоял ряд, так его и повалили на колени, как карточных солдатиков. На коленях простояли до полуночи.

Зимой приходилось все время сидеть среди четырех стен; правда, весной нас отпускали в прекрасный институтский сад, но эти прогулки были обставлены так, что мы свободно не могли предаваться радостям и шалостям детской беззаботной жизни. Мы не играли в саду, не бегали, большей частью чинно гуляли, вечно опасаясь провиниться в чем-нибудь перед нашей классной дамой.

Искусство ходить в паре нам нелегко давалось. До завтрака продолжительная установка пар, после завтрака то же, перед обедом, после обеда, перед сном и т.д. Выйти хоть на йоту из ряда — и остановка всем; одна пара немножко отстанет от другой — опять продолжительная остановка. Кто-то заговорит в парах — опять приведение в порядок. В конце концов мы достигали в хождении парами совершенства, но я, по крайней мере, и многие другие разучивались одни ходить. Идешь одна по коридору — идешь неуверенно и робко, жмешься к стенке и ищешь в ней опоры.

просила мать мою прислать мне что-нибудь из ряда вон вкусное.
— Хочешь особых каких конфект, пирожков?
— Нет, мамочка, дорогая.
— Фруктов, винограду, ананасов?
— Нет... нет.
— Может быть, свежей клубники? (Время было зимнее.)
— Ах, нет, мамочка, что-нибудь получше.
— Да что же наконец?
—Ну вот, например — курицу жареную.
Общий взрыв хохота, и затем эта несчастная курица долго служила поводом подразнить меня.

Действительно, институтками того времени жареная курица или утка считались самыми тонкими изысканными деликатесами, и от кусочка того или другого никогда не отказывались даже классные дамы.

Случайно проходит мимо нее воспитанница старшего класса. Грустное личико обратило на себя ее внимание, и невольно рука протянулась, чтобы приласкать девочку, и тихий голос шептал слова ободрения — ведь и она, старшая, когда-то прошла через то же. И личико маленькой озарилось радостной улыбкой, кто-то пожалел ее, ей легче, она уже не одна.
И вот начинается «обожание». При всяком случае маленькая старается увидать ту, которая пожалела ее. К ней обращается она со своими затруднениями, к ней робко ласкается она, и всегда личико ее сияет при этом. Проходит год, другой — маленькая уже привыкла к институту, подружилась с подругами и не тоскует более, но доброе чувство к той первой, приласкавшей ее, остается навсегда. Воспитанницы младшего класса обожали только воспитанниц старшего.

...и начали мне рассказывать, что такое «обожать». Это стараться видеть обожаемый предмет, который был обыкновенно из девиц старшего класса, и когда она мимо проходит, то кричать ей вслед: ange, beauté, incomparable, céleste, divine et adorable, разумеется, не при классной даме, потом писать обожаемое имя на книгах и тетрадях с восклицательными знаками и с прибавлением тех же самых слов.

У каждого класса были совершенно отдельные столы, и я могла только издали на нее глядеть, и вот внезапно у меня загорелась сильная к ней привязанность: ведь одно ее имя мне напоминало далекое родное! Я не кричала ей, когда она мимо меня проходила: ange, beauté и так далее, но когда ее видела, то темнело в глазах и билось сильно сердце.

Вообще, мания «обожания», свирепствовавшая в то время почти во всех училищах, по своей заразительности походила на современную инфлюэнцу. Бороться как против этого, так и против многих других ненормальных явлений, порождаемых затхлой школьной атмосферой, можно было только с помощью поднятия уровня умственного развития подраставшего поколения, которое совершенно дичало в своем затворничестве и не только не приобретало в училище никаких полезных знаний, но скорее тупело под влиянием своих менторов