5 Люди шестидесятых

Сердце бьется уже не так тревожно, и я начинаю прислушиваться к разговорам дам. Оживленно болтают о покроях платьев, о модных шляпках. «Как, разве можно говорить теперь о таких пустяках?» – совершенно серьезно спрашиваю я себя.
Мои же новые знакомые стояли в стороне от общественного движения. До них доносился лишь весьма отдаленный шум бурного потока, который с могучею силою несся по русской земле. До их ушей доходили обыкновенно только курьезы и пошлости, выкидываемые, если можно так назвать, «формалистами движения» этой эпохи, которые только по внешности придерживались идей и стремлений шестидесятых годов. Под их покровом они проделывали вещи нередко весьма безобразные и пошлые, одни – вследствие своего скудоумия, другие – для того, чтобы ловить рыбу в мутной воде. Узнавая только курьезы о последователях новых идей, знакомые моего дяди высмеивали все общественное движение, рассказывали о нем небылицы и представляли все и всех в комическом виде.

Дядюшка старался выискать малейшее упущение в форме и поведении военного, но не по злобе, которою не отличался, не по честолюбию, которым не страдал, а только потому, что глубоко был убежден в том, что самое ничтожное отступление от дисциплины, как червь, подтачивает все устои и основы русского государства и внедряет в умы подчиненных опасное шатание мысли.

Будучи по натуре добрым, даже мягкосердечным и участливым, он проявлял эти качества лишь в семейной, обыденной жизни, но был до невероятности жесток, когда дело касалось людей, уличенных в политической неблагонадежности. Он готов был помогать и великодушно помогал каждому бедняку, которого встречал, но, избавляя от нище ты одного, он мог тут же изувечить другого, унизить и насмеяться над его человеческим достоинством, если только тот не исповедовал его допотопных идеалов, служения православию, самодержавию и народности, не разделял его упрощенной обывательской морали.

Особенную ненависть и презрение вызывали в нем политические преступники. Какую бы жестокую кару ни несли они за свои поступки, он всегда обвинял правительство в слишком большом снисхождении к ним, находил, что если бы он лично взялся за истребление «этой шайки отъявленных негодяев и величайших в России преступников», их бы через месяц-другой не осталось и следа.

Человек он был малообразованный и совсем неначитанный: получив лишь плохое корпусное образование, он никогда не пополнял его. Он часто усматривал потрясение государственных основ там, где их не было и следа, иногда открывал их в самом легком нарушении правил военной службы, а в гражданской жизни – в устном или печатном выражении либеральных мнений.

Дело было вот в чем: ее извозчик на одной из улиц вдруг поехал медленнее, может быть, оттого, что сразу проходило несколько пешеходов, а может быть, потому, что он заранее условился об этом кое с кем. Тоня, заметив, что наша пролетка скрылась из виду, закричала: «Да поезжай же скорее!» В ту же минуту двое молодых людей, весьма прилично одетых в штатское, вскочили в ее пролетку, сели по обе стороны Тони и так сжали ее, что она волею-неволею очутилась у них на коленях. Один из них схватил ее за талию, другой рукою зажал ей рот; его компаньон начал ее не то обнимать, не то обшаривать и расстегивать пуговицы ее пальто, — вероятно, все это было одновременно. Кричать она не могла и только толкала их локтями. В ту же минуту по их приказанию извозчик круто свернул в какой-то переулок.

..только что соскочила с институтской скамейки и, конечно, не знаешь, что по части обстановки, одежды и всяких житейских удобств в молодом поколении уже выработано два непоколебимых принципа: человек должен иметь только то, без чего он не может обойтись, и постоянно стремиться к тому, чтобы сокращать свои потребности, довести их до минимума, иметь только самое-самое главное, только то, от недостатка чего страдает! организм… Понимаешь, – простотою своей жизни каждый современный человек должен стараться все более напоминать простой народ… Отчасти уже из-за одного этого он! будет доверчивее относиться к нам!

Очень многие осуждали молодежь шестидесятых годов за то, что она выражалась искусственно, в приподнятом и высокопарном тоне, уснащала речь прописными истинами. И действительно, этим грешили очень многие. Но ведь шестидесятые годы были необычайною эпохою. И все в ней было необыкновенно: кажется, даже температура крови людей того времени была повышена; вся их жизнь шла ускоренным темпом. Но эти недостатки не помешали весьма и весьма многим, нередко даже тем, которые выражались особенно фразисто, проникнуться до глубины души идеалами и принципами этой эпохи. Весьма многие из шестидесятников так усердно работали над своим самообразованием в молодости, что, заняв впоследствии места в учреждениях по крестьянским делам, в гласном суде, в земстве, оказались чрезвычайно полезными деятелями. Из той же молодежи, сильно грешившей в годы юности высокопарным выражением мыслей, вышли люди, отдавшие на служение идеалам шестидесятых годов всю свою жизнь, во имя их приносившие великие жертвы.

...и в то же время считалось священною обязанностью обучать грамоте свою прислугу, приглашать из лавочек и подвалов детей для обучения, заниматься в воскресных и элементарных школах.

Мы, молодая Россия, обязаны повергать во прах старые идолы и разрушать старые храмы, чтобы на их развалинах создавать новую жизнь, и эта новая жизнь ничего не должна иметь общего с жизнью старого поколения. Мы всегда должны твердо идти по новой дороге, брать на себя только такую деятельность, которая приносила бы пользу ближнему, а если ее нельзя найти, – создать новую. Конечно, нам предстоит отчаянная борьба с реакционерами, с предрассудками, с своим собственным страхом перед всем новым даже, как это ни странно, с собственным индифферентизмом к общественной деятельности, что так основательно внедрили в нас наши милые папаши и мамаши…

— Оказывается, – с запальчивостью перебила их Очковская, – что вы не понимаете, что такое свобода слова, а еще называете себя «молодою Россиею», «молодым поколением», «носителями прогрессивных начал и идеалов»! Прежде выслушайте, а потом хотя камнями побивайте…

Наши писатели-художники вместе с другими явлениями жизни много способствовали изменению миросозерцания русских людей. Но необходимо иметь в виду, что Пушкин и другие художники все-таки прежде всего стремятся развивать любовь к красоте… Поймите же вы наконец, господин словесник, что теперь не время с этим возиться...знайте же, что не чувству красоты нужно теперь обучать, а возбуждать ненависть к рутине, злу, лихоимству. Пусть ваши писатели-художники обличают теперь зло, царящее у нас, пусть учат не подличать, не подлаживаться, не пресмыкаться перед сильными мира сего…
Николай Петрович прерывает его криком:
— Они всегда учили и учат этому.
Прохоров не обращает на это внимания и продолжает:
— Да-с… так пусть же эти ваши художники слова занимаются теперь не опоэтизированием красоток у фонтанов, цветков да облачков… да-с, пусть с этим маленько пообождут… Те из них, которые не желают расстаться с подобными сюжетцами, пусть отойдут в сторонку, их песенка спета…

— Художники-писатели приносили пользу хотя в прошлом, что же касается музыкантов, но это уже совсем бесполезный народ. Даже ремесленник, простой сапожник, который хорошо умеет шить сапоги, полезнее человечеству, чем все эти дармоеды-музыканты, – решительно произнес Прохоров. – А ведь какая уйма денег идет на эту музыку и музыкантов! Строят консерватории, выдают стипендии, а народ коснеет в невежестве… Для народных школ в России нет никогда денег.
— За борт музыку, за борт! – повторяло в голос несколько человек.

Но когда другие обратились ко мне с тою же просьбою, но в более деликатной форме, я начала говорить о том, что присутствующие, насколько я могла понять, совершенно отрицают классную дисциплину, находят, что учащиеся должны пользоваться полною свободою: захотят во время урока поболтать с соседом, побегать в коридоре, могут поступать как вздумается. Ушинский же стоит за строгую классную дисциплину, которая, однако, дает полную свободу ученикам высказывать учителю все, что им приходит в голову, но в то же время обязывает их соблюдать тишину и порядок в классе, иначе, по его мнению, ученики мешают своим соседям слушать, а учителю – объяснять преподаваемое.
На Ушинского посыпались обвинения в ветхозаветных взглядах:
— Мы, молодое поколение, – заявлял то один, то другой, – должны порвать связь с тем жестоким временем, когда к учащимся относились не как к разумным существам, а как к солдатам, которые по заведенному порядку, по команде должны были думать, соображать, отвечать, уходить, приходить…

Прежде чем порицать молодежь шестидесятых годов за то, что она так беспощадно сурово относилась к родителям, нужно вспомнить, что она вынесла из родительского дома, будь то помещичья или чиновничья среда. В первом случае дети видели полный произвол как над крепостными, так и над собою: тех и других пороли, тем и другим давали зуботычины и пинки, те и другие были существами совершенно бесправными, с тою только разницею, что дети дворян еще с раннего детства приучались ничего не делать и с молодых лет проматывать состояние, созданное трудом крепостных. Помещичья среда и весь склад ее жизни развивали в детях взгляд на крестьян, как на низшую людскую породу сравнительно с собою, как на что-то вроде домашних животных, отданных судьбою под власть помещиков. Так же деморализована была и чиновничья среда: в ней дети с раннего возраста могли слышать о подхалимстве родителей перед начальством и невероятном взяточничестве; их заботливо обучали искусству снискивать себе благосклонность сильных мира сего и примерами доказывали им, как это необходимо для их будущего счастья и карьеры. Таким образом, молодое поколение вырастало, не получая добрых советов, не видя честных примеров, не воспитав в себе культурных привычек.

Нужно помнить также и то, что до освободительного периода русские люди были лишены какой бы то ни было инициативы как в сфере воспитательной и общественной, так и в сфере отвлеченного мышления. Вот потому-то, за исключением небольшого числа выдающихся людей, громадное большинство не имело привычки к самостоятельному мышлению, анализу и критике. Понятно, что многие из молодого поколения не могли разобраться в той массе идей, которые в освободительный период стали быстро распространяться в обществе, хотя многие из них были уже и не новы. Но откуда же могла познакомиться с ними молодежь того времени, получившая жалкое образование в своих семьях, корпусах, институтах и семинариях? Вот потому-то в шестидесятые годы так часто спорили об идеях и вопросах, иногда самых элементарных, о многом рассуждали наивно, односторонне, а то и нелепо. Серьезному, всестороннему и правильному обсуждению мешало также и то, что весьма многие вопросы были тесно связаны со сложными социальными и политическими идеями, мало доступными тогда громадному большинству.

Обучаясь акушерству и всегда надевая одно и то же платье, грязное и истрепанное, она, видимо, находила, что этого совершенно достаточно для того, чтобы считать себя особой передовой и прогрессивной, и с великим злорадством обличала каждого, кто сколько-нибудь отступал от предписанной в то время простоты в одежде или обнаруживал недостаточно радикальное исповедание веры. Щедрин говорит, что «ко всякому популярному общественному течению неизбежно примазываются люди, совершенно чуждые его духу, но ухватившие его внешность. Доводя эти внешние признаки до абсурда, до карикатуры, пользуясь популярным общественным движением в интересах личного самолюбия, карьеры или еще более низменных выгод, такие личности только опошляют движение и приносят ему глубокий вред».

Русские люди, кроме немногих исключений, начали жить общественною жизнью лишь после падения крепостного права, в то время, когда еще в каждом из нас было много крепостнической закваски; вот потому-то некоторые фанатики идей шестидесятых годов предъявляли свои требования к остальным членам общества как-то особенно тиранически и нелепо. Никто не обращал ни малейшего внимания на то, имеет ли человек склонность к тому или иному предмету. Каждый правоверный шестидесятник должен был все свои способности отдавать естествознанию. Эта мода подчинила тогда такое множество интеллигентных людей, что нередко талантливые музыканты, художники, певцы и артисты забрасывали искусство ради изучения естественных наук и вместе с другими бегали на ботанические, зоологические, минералогические и другие экскурсии, работали с микроскопом, определяли тщательно собираемые камешки, – все были загипнотизированы великим значением естествоведения.

— А ведь ты чудесно умеешь декламировать, – говорила я ей, – я на твоем месте поступила бы на сцену.
— Опомнись, что ты говоришь! Ты все как-то не можешь усвоить современных требований! Прошло времечко, милая моя, когда мы потешали сытых людей! А что было бы с Верусей, если бы я поступила на сцену? И как всем нашим я стала бы в глаза смотреть? Наконец, если все, решительно все умные и образованные люди находят, что естественные науки необходимы, и мы с тобой должны покончить со всеми своими благоглупостями!.. Мне куда тяжелее тебя достаются эти занятия! Я до сих пор содрогаюсь от ужаса, до сих пор не могу приучить себя смотреть, как режут лягушек, не могу без омерзения дотронуться до человеческих костей!.. Всеми силами стараюсь вытравить из себя эту пошлость – и не могу…

– Ну, расскажи, из-за чего ты всплакнула? – спрашивала ласково матушка. – Не правда ли, ведь приятно вспомнить детство?

Я ничего бы не ответила, если бы она не произнесла этой роковой фразы, которая вдруг вызвала во мне воспоминания всех моих злоключений, всех обид прошлого, а свое раздражение я не умела еще сдерживать.

– Как, мне? Мне приятно вспоминать детство? – вскричала я с горечью и болью. – Да тут каждая комната напоминает мне ужасы и зверские истязания, совершенные надо мною!

– Да ты просто с ума сошла! Тебя баловали больше нас всех! Но и нас никто никогда не подвергал истязаниям, – кричали с негодованием и возмущением все члены моей семьи. Только Нюта сидела молча, низко склонив голову над тарелкой.

– Да вы сами меня колотили вовсю, отчаянно драли за волосы во время уроков, просвещали по ночам, будили в четыре часа ночи! – резко говорила я, в упор глядя на мать. – Что же касается Савельева, то он и ремнем драл, и веревкой бил, и плеткой, пинал сапогами, осыпал градом колотушек, порол так, что оставлял на теле кровавые рубцы, ссадины, раны… Недаром же Нюте приходилось мыть меня в бане, чтобы скрыть от прислуги его истязания....

Вдруг Саша подняла на меня глаза с выражением тяжелой муки и страдания.
— Ты говоришь – «цепи рабства пали», – это верно. Но я не вижу, чтобы это сколько-нибудь смягчило твое сердце! Ты, как и в дореформенных семьях, в пылу раздражения начала грубо упрекать свою родную мать, подняла всю эту муть прошлого… Ты научилась великолепным фразам, но не поняла их внутреннего смысла! Да, твое. нравственное воспитание страдает большими дефектами! Переступив порог своего родного дома, ты начинаешь с того, что говоришь ужасные вещи. – И она встала, за нею поднялись и другие, кстати обед уже был окончен.....

— Ну да… Я знаю, у тебя честные порывы, но, видишь ли… Как бы тебе это объяснить?.. Ты, может быть, и готова облагодетельствовать весь свет, открыть объятия всему человечеству, а человека ты забываешь…

Рассмотрев и потрогав всевозможные флакончики на туалете кузины, я то и дело вскрикивала: «Какая прелесть!» Надя, даже тогда, когда в самый трудный момент таинства примерки не могла повернуть ко мне голову, каждый раз кричала мне: «Бери, бери все, что тебе понравится! Ставь все на окно, я потом велю отнести в твою комнату». Я уже с восторгом начала все это приводить в исполнение, когда Саша резко схватила меня за руку, притянула к окну, выхватила у меня из рук флакон, который я облюбовала, и, нагибаясь ко мне, настойчиво произнесла: «Не смей трогать здесь ни одной вещи… Не смей выражать своих восторгов!»

Отведи ее в мою прежнюю детскую: там до сих пор осталось много моих прежних игрушек. Пусть возьмет все, что ей понравится. Я велю все это запаковать в корзину, и вы возьмете с собой, когда будете возвращаться домой.

Шурка опять потащила меня по коридору, но когда мы вошли в детскую, она строго сказала: «Ты можешь здесь все рассматривать, даже играть с тем, что тебе понравится, но ничего ты с собой не возьмешь, — мы не нищие, чтобы вывозить корзинами вещи из богатого дома».

И я, рыдая, начала выкрикивать, что эту куклу, как и все игрушки, подарила мне сама кузина. Я же возьму домой только одну эту куклу.

Матушка, проходя по коридору, услыхала мои вопли и вошла к нам. Узнав, в чем дело, она сказала:

— Уж этой твоей гордости, Шурочка, я совсем не понимаю. Отчего бы девочке не взять с собою все игрушки, которые ей подарены?

— Неужели, мамашенька, вы не будете конфузиться, когда за бедными родственниками при их отъезде десяток лакеев будут тащить корзинами добро их господ?

— А хотя бы и так! Так-таки и не буду конфузиться… Очень мне нужно утруждать свою голову таким вздором! И без того все знают, что мы не богачи, я не стыжусь этого…

....парикмахер-француз, который давно уже живет в России и хорошо говорит по-русски. Из всего, ими сказанного, легко было узнать следующее: этот парикмахер-цирюльник в последнее время несколько раз при бритье барина нечаянно оцарапал его бритвой. При этом дядюшка, не желая или не имея возможности по своей слабости подниматься с кресла, приказывал ему наклоняться к себе и награждал его оплеухой по той и другой щеке. А так как это случилось и с неделю тому назад, то барин объявил ему, что он, когда побреет его в именины и сделает прическу барышне, после окончания празднеств будет выдран на конюшне. Это так озлило парикмахера, что как только он сегодня окончил свое дело с барышнею и барином, так и пропал из дому, и вещи его тоже куда-то исчезли.

Да, мы должны взяться за это! Мы, молодое поколение, представители новой силы и нового духа! Мы призваны обновить мир! Наша задача – прокладывать новые пути, создавать новые формы жизни, все изменить в нравах и обычаях, все перестроить или, по крайней мере, все перереформировать.

— Этого мало… – прервал его сосед. – Из переустройства и перереформирования ничего не выйдет: необходимо до основания разрушить все старое, чтобы ни одной балки, ни одной подпорки не оставалось, – ведь и те давно прогнили. Нужно, чтобы все новое было действительно новым.

Теперь сделаю вывод из сказанного мною: необходимо уничтожить то, что служило прихоти барства, и оставить из старого все, что может пригодиться на пользу народа.