0 Поесть стекла?

Это — не скажу "самое страшное", но самое странное из прочитанного за долгое время. Возможно, каждый из нас рано или поздно получал книгой Веркина по морде (простите меня, пожалуйста), потому что книги у него чрезвычайно разные — от теплой детской прозы до постапокалиптики (или, может, я пока не знаю пределы этого самого "до"?).

Я познакомилась с Веркиным, прочитав дилогию про Чагинск, и самонадеянно решила, что  нашла личный идеал (или нет) отечественной мистической (или нет) прозы — словом, нашла что-то нереально МОЁ, прям совсем моё. А потом прочитала "Кусателя ворон" и утвердилась в этом мнении.

Следующим стал "Остров Сахалин".

Из интереса глянула тут же, на лайвлибе: у Веркина рейтинг 3,9, у Чехова — 4,1.

Интересно, много ли тех, кто начал читать Веркина, не будучи знакомым с "Сахалином" Чехова?

Каюсь, я из них. А что делать: всю прозу в мире не перечитаешь, что-то неминуемо выпадет из поля зрения. А сам Сахалин пока не попадал в сферу моего внимания, так вышло.

Говорят, лучше читать Веркина после Чехова, потому что этот текст ироничен и вторичен. Я поступаю наоборот и уже теперь узнаю в Чеховском Сахалине остров Веркина — с некоторым облегчением, знаете ли. Есть что-то терапевтичное в том, чтобы после выжженной чёрной земли вернуться к нормальности. 

Я часто вхожу в книги непредвзятой, неподготовленной — даже в те, вокруг которых разгорается хайп, которые долго обсуждают; моё сознание старается отделиться от мнения других, чтобы взаимодействовать с текстом тет-а-тет, — каждый текст, в конце концов, существует столько раз, сколько он прочитан.

В случае с "Сахалином" Веркина, возможно, стоило подготовиться получше. Надо было (не смейтесь) не ждать неспешного ироничного краеведения с ноткой (ноткой, Карл!) интеллигентной мистики, а знать, что меня с головой окунут в жёсткую постапокалиптику, в чёрную реальность, заставят есть пепел как хлеб, перекидывать с места на место трупы, заживо снимут кожу, вывернут наизнанку дыхательные пути, напугают там, где, казалось бы, на страх не останется сил. И всё это — отстранённо, как-то чрезвычайно тонко, я бы сказала, с японским акцентом, с японским "я наблюдаю за смертью" настроением, медленно, бережно и без малейшего шанса на передышку. Кажется, я сама до конца не понимаю, что я пыталась сказать. Кажется, писать рецензию на эту книгу — выше человеческих сил.

Мир после ядерной войны и передела территорий: уцелела Япония, выжили японцы, корейцы, китайцы горстка русских. Время от времени территории подвергаются вспышкам т.н. мобильного бешенства — болезни, превращающей людей в подобие зомби.

Японка с русскими корнями, футуролог едет на Сахалин в этнографическую экспедицию, перемещается от одного населённого пункта к другому, от тюрьмы к тюрьме, знакомится с людьми и попадает в разного рода передряги.

Сюжет, я в общем, пересказала. Остальное — мутное, муторное, местами невыносимое, местами прозрачное до синевы, местами чёрное до потери сознания — краеведческое повествование о смене локаций, которое перемежается скудными воспоминаниями девушки о родных и о "мире до того, как" и "показаниями" её провожатого Артёма.

Мне нестыдно признаться, что я многого не поняла в этой книге. Не поняла аллюзий на Чехова, потому что к тому моменту не читала "Остров" в его исполнении. Не поняла линии отношений Сирени и Артёма, не поняла духа, настроения книги, не поняла, в конце концов, что же я должна была понять или почувствовать по задумке автора, не поняла, чёрт возьми, была ли у автора какая-то задумка вообще.

Поняла одно: меня шарахнуло нереальным светом незадолго до финала — тем самым, ядерным, который выжигает веки и заставляет смотреть на смерть широко раскрытыми глазами, — и в этом свете я увидела пирамидку из камушков на берегу и поймала — всем телом — ощущение над-мирного баланса; я снова поняла, что Веркин умеет проводить сверх-рациональные смыслы в то, что прикидывается текстами, даже если у его текстов нет читателя, который сможет это оценить. Я не смогла. Я оказалась неполноценным читателем для этой книги, но мне удалось побыть сторонним наблюдателем процесса.

Второй раз мне стало сине и горько, бездонно и поднебесно в самом конце, когда текст сворачивается в петлю, и петля стягивается у меня на шее, когда я уже понимаю, в какой точке повествования я оказалась – снова — что автор своей волей, своим всемогуществом только что перебросил читателя в тот самый мир до, в мир, где были и есть поэтические вечера, где поэт — поэт, который наполняет пространство смыслами и хочет продолжить разговор с читателем, со слушателем, с девочкой, ищет её на городских улицах, ищет, чтобы закончить, договорить ... это такая сверхирония, что девочка станет футурологом — тем, кто должен зрить будущее, – тем, кто должен моделировать будущее, так? — а сейчас она просто девочка, а он просто поэт, и одновременно с тем мы — авторской волей — УЖЕ находимся в будущем, мы уже на развалинах каторжной тюрьмы, мы снова смотрим в глаза жестокому убийце и убиваем сами. Снова. Петля. По кругу.

Я не знаю, как об этом можно писать человеческими словами, какой вообще рецензии я имею право требовать от себя или ждать от любого, кто читал эту книгу. Но я знаю, что Веркин умеет в неназываемое и делает невозможное. Я долго-долго читала "Остров Сахалин", я мучалась, я терпела, я ныла, я перелистывала страницы, думая, что могу читать по диагонали, но текст завораживал и не давал мне убегать вперёд; в мире ничтожно мало книг, которые обретали надо мной такую власть при том, что я их не полюбила и никогда не полюблю.

Кто-то в своём отзыве на этот роман сказал: "Финал заставит поесть стекла"; я знаю это современное выражение – оно о том, что текст заставляет читателя испытывать сильнейшие переживания (как правило, боль, сострадание и т.п.); его часто используют к месту и не к месту, совершенно не задумываясь о том, что в действительности происходит с человеком, который поел стекла.

Мне кажется, этот "Остров Сахалин" максимально близко показывает, ЧТО.