5 Об истоках западной демократии

Человек низменной души, но чувственной устремленности ищет впечатлений от путешествий в местной еде и красотах, в сведенных к примитивам национальных характерах, предрассудках народов о самих себе. Человек духовный, чей интеллект стремится горе, в своем путешествии за границу ощущает дух, которым живет человек, чем питается этот дух и чем питает. Алексей Введенский написал именно такое путешествие - начиная с анекдотических случаев правовой системы и заканчивая чей-нибудь патетической речью, чья значимость в местном обществе бесценна, он говорит о духе времени, разлагающем Европу (и Америку) по сей день.

Начинается его путь с Германии. Это самый конец XIX века, самым модным течением общественной мысли является теория Маркса о капитале и социализме. Введенский понимает, что идея эта настолько сильна из-за обширного "четвертого сословия" пролетариата, порожденного индустриализацией, в которой буржуа не способны предоставить всем безработным соискателям рабочие места. Пролетариат настолько пуст духовно, что готов работать за гроши, которые никак не окупают его скудное существование. Впрочем, и более обеспеченные люди должны в немецких реалиях экономить. Зато у каждого человека есть свобода - та, о которой западный мир говорит и по сей день. Удивительно (для православного человека), что демократическая свобода (да и вообще существование немонархических партий) обусловлена появлением протестантизма с его тотемистическим отождествлением объекту поклонения.

Общий принцип протестантизма, – принцип автономии или свободы, – в сфере мысли чаще определяется как принцип свободы исследования. <...> В самом деле, восстав на защиту поруганных католичеством прав личного разума, против авторитета папы и догматического предания Церкви, первые протестанты удержали однако Св. Писание и самый принцип свой определили как свободу каждого изучать и исповедовать Слово Божие (так называемый формальный принцип протестантизма). 

Идея протестантизма - быть равными и быть освобожденными от авторитета с возможностью выйти из общины в другую такую же, где исчезает правило, смутившее в предыдущей. Так прокладывается путь от демократии к анархии, постоянно претерпевающий гнет упорядочения извне. Введенский письма о свободе протестантов наполняет множеством ограничений, делающим понятие свободы в мире республики или демократии вожделенным призраком, дарующим избавление. Ни от чего. Зато в протестантских храмах довольно много свободного места.

Мы недавно случайно натолкнулись на образчик такого кокетства. Говоря о новых проектах рел. реформы, – проектах совершенно радикальных, – пастор делает в сторону их много постыдных уступок и договаривается между прочим даже до того, что в отрицании личного Бога нет ничего дурного: «отрицание личного Бога, – говорит он, – само но себе вовсе не ведет к каким-нибудь дурным последствиям (!); оно так же мало делает безнравственным, как признание личного Бога нравственным»

На самом деле простетанты все же признают личного Бога, но не признают Бога воплощенного, считая Христа одним из гениев, породивших религию безусловной веры. Он у них преображается в абстрактный дух, в то время как в православии Христос остается во плоти и сидит одесную Отца на небесах и дарует Свою плоть и кровь пастве. Думаю, именно этот догмат протестанты считают несущественным и никак не влияющим на нравственность, в то время как в православии Дух Божий вряд ли снизойдет до человека, не усыновленного в Божество. У Введенского этого нет, но он находит определенную нелогичность протестантов в том, что они убрали понимание непогрешимости и богодухновенности Писания, которое положили в основу своей веры, а значит, изначально дискредитировали его. Отсюда выходит и та логика, что в Библии есть смысл искать лишь человечное и базовую мораль, а дополнительно сугубо политическая:

«Протестантизм, – читаем мы у этого писателя, – есть не что иное, как переходная ступень от подлинного христианства к современным культурным идеям, которые в важнейших пунктах диаметрально противоположны идеалам христианским, и потому со дня своего рождения и до своей смерти он есть явление самопротиворечивое так как на всех ступенях своего развития представляет соединение противоположностей, не соединимых по самому своему существу» (Eduard von Hartmann: die Selbstzersetzung des Christonthums und die Religion der Zukunft. Berl. 1874, S. 15).

Пресловутое языческое единство противоположностей, которое прослеживается в практике мышления протестантов, лежит в основе Марксовой диалектики. В данном контексте выглядит логичным и то, как западный мир любит проводить свою историю от греческой демократии, безусловно основанной не на власти народа в полисе, а способе мышления, дробящего общество до микроструктур, которые все еще могут ужиться друг с другом за счет религиозного тождества. Похоже, что это путь постоянной смены веры - от пенатов к науке и труду в религии христианских демократов, которых в Германии невозможно отличить от социал-демократов, а во Франции - от христианских демократов, пытающихся предоставить веру, которая даст хоть какое-то единение людям, стремящимся к свободе в ее западном понимании.

Переместившись во Францию, Введенский обсуждает папские энциклики, а именно одну из них, в которой папа римский обращается к тому же самому "четвертому сословию", чтобы взять его под опеку своей церкви. Отличие французского, католического, социализма - дать народу личность папы, перед которой они будут благоговеть. В книге нет наименования христианской демократии, да и папа Лев XIII не любил слово "демократия", но именно он и заложил ее основы (христианской демократии), что и показывает Введенский. По сути, католики в эпоху разложения монархий под своей собственной "демократией" стремились сохранить власть единоличного монарха - папы-кесаря. В отличие от демократии от социалистов христианские демократы провозглашают христианские добродетели политическими, а не передают их материализму и атеизму. Их идеология более центристская и считающая, что власти не должны вмешиваться в вопросы частной собственности и торговли. Это такой же анархизм, как и у социалистов, но зато остается папа. Если демократы от протестантов любят использовать концепт свободы, то эти - солидарности (теперь стало очевидным, почему антисоциалистическое движение в Польше в 80-е так и называлось).

Вы говорите: «анархизм сроден с социализмом». – Помилуйте, возражают Вам, да ведь анархизм есть индивидуализм, а социализм есть коллективизм! – Вы продолжаете дальше: «а социализм сроден с республиканством». Напрасно, говорят, думаете: социализм есть коллективизм, поглощение личности (особенно когда он вступает в союз с монарxией, а он – лукавец – может и это сделать!), республика же есть сохранение личности, индивидуализм. – «Ну, хорошо, спешите вы воспользоваться случаем: ergo, анархизм сроден с республиканством, так как (оставим в стороне «лукавый» социализм, который и есть-то всего лишь «социальная теория»!) оба они в сущности, по вашему же разъяснению, индивидуализм» – Да, кипятится противник; но нужно различать между индивидуализмом и индивидуализмом: есть индивидуализм умный, «рациональный» (республиканский) и есть индивидуализм глупый, первобытный, «животный» (анархистский). – «Постойте, однако, привязываемся мы: кто же вам сказал, какой индивидуализм умнее?»

Противопоставляя сию западную действительность с ее уже более-менее оформившейся идеологией "демократии" и "свободы" (либо "солидарности"), в качестве русского идеала Введенский предлагает славянофильство. Как это обыкновенно бывает в русской философии, оно состоит из трех концептов: национальной самобытности, природного идеализма русского миросозерцания (имеется в виду основанная на православии русская философия) и вере в истинность православия. К сожалению, Введенский полноценно не раскрывает идеал славянофильства, а критикует тех, кто на него похож, но омрачает ложными идеями, взятыми из католицизма и протестантизма. Противоположной славянофильству тройкой становятся: идея человечности, «реальной» или «современной» науки и идея внешне-церковной организации по типу католичества.

И вот мы видим. что, если на западе, среди этих кажущихся забот о духовном благе, о свободе и т. д., и осталась какая свобода, то разве лишь свобода перехода от веры к неверию со всеми его пагубными плодами, да еще, – увы! – свобода дерзкой клеветы на православие и на Россию...[9:39]Среди этой хулы, которая достигает иногда и до пределов нашего отечества и здесь находит легкомысленные отголоски, православная Церковь стоит, как Христос на суде фарисеев и лицемерных иудейских первосвященников, – смиренная, молчаливая, любящая, молящаяся за врагов своих, молитвенно желающая соединения церквей и мира всего мира, уверенная в своей истине и уповающая, что, как некогда, вдохновив сынов России на борьбу с темными силами востока, она тем самым обеспечила западной Европе внешнюю безопасность, мир и свободу для развития культуры, так и впредь, если Господу будет угодно, она же и только она одна может озарить своим светом темные углы западной мысли и жизни и возвратить ему таким образом мир и свободу внутренние, – мир верующей мысли, свободной совести и истинно братолюбивой деятельности.

Проблема в том, что, похоже, советская эпоха все-таки насадила в русских и культ человечности, и культ науки, которые вне культа оставались бы прикладными областями человеческой деятельности. Да и не очень понятно, почему именно славянофильство, покуда речь идет о России и русском и нуле панславистских идей? Да и, когда в России говорят, что "с нами Бог", подразумевают, что те немногие истинно верующие всё ещё молятся о России и победе её воинства, но, по большому счету, это не те, кто бросается этими фразами.

Пусть же теперь всякий, православный и русский, спросит свое вещее сердце и оно подскажет ему, должен ли он идти в направлении этого идеала или может, как мы нередко делали доселе, продолжать увлекаться мишурным блеском западной культуры с ее призраками ложной свободы, отвлеченной и потому бессильной науки, отупляющего труда и разъединяющей, братоненавистной погони за «капиталом»..