5

Веризм (veritas, -tis - "истина") – это стремление к достоверности изложения описываемых фактов или явлений в литературе или визуальном искусстве. Писатели (художни-ки/скульпторы)-веристы видят предназначение литературы в максимально точном изображении повествуемых событий, как правило исторического или околоисторического содержания. Вопроса выбора между творческим полётом мысли и скрупулёзным изложением «дней Очакова и взятья Крыма» для них не стоит в принципе, бескомпромиссно решаясь в пользу хронологии. Им противостоят, или скорее с ними не соглашаются, приверженцы веросимилизма (veritas, -is – «истина» и similes – «подобный»), считающие ли-тературу (живопись/скульптуру) в первую очередь искусством, полем, где может развернуться во всю ширь дух фантазии. Произведения первых, соответственно, более сухи и телеграфны, напоминания подчас первые хроники или вовсе дневники блокадника, зато достоверны и полны исторических деталей. Вторые мало имеют общего с исторической канвой, играющей собственно именно обрамляющую роль, но не в пример ярки образами, не читаются, но именно что «проглатываются». Впрочем, для эпохи постмодер-низма и авангарда в литературе этот спор уже не имеет значения, т.к. первые практически вымерли, как динозавры (речь идёт, разумеется, о художественной литературе)*.
Средневековая европейская литература практически вся подражательна. Она подражает образцам Античности; народным преданиям, кои активно переосмысливаются, трансфор-мируются и служат «пластилином» для новых форм литературы; куда более совершенным по форме и стилю восточным образчикам словесности (от цветущей арабской поэзии до византийских житий), распространённым сюжетам повседневности. Несомненно, и exepla и эпос, рыцарские любовные романы информативны, но информативны в культурологическом аспекте. Исторической достоверности, однако, ждать от них не приходится.
Едва ли не единственным исключением, при том в рамках не отдельно взятого произведе-ния, но литературной традиции, является литература Испании. Испанский эпос буквально пропитан духом истории. Будь то «Сид» или «Романсеро», «Уракка» авторы с максимально допустимой для художественного произведения точностью описывают исторические реалии: от событий исторической важности до особенностей местной топографии. История здесь не декорация к спектаклю, но действующее лицо, сама материализовавшаяся Клио. И эпоха Возрождения, с её неуёмной энергией гиперболизировать и метафоричностью не смогла искоренить эту черту испанской средневековой литературы. Даже гротеск плутовского романа не маскирует полностью почти маниакальное стремление к верификации. При чём это в некоторой степени можно считать историческим наследием античной испанской литературы.**
Тем не привычнее читать роман, столь ярко отличающийся от «соплеменников». Будь ро-ман анонимным, как большая часть средневековой литературы, ибо авторство - уже более позднее веяние,*** привнесённое Ренессансом с его претензией на индивидуальность, творческую «самость», отнести «Амадиса» к испанской литературе не представляется возмож-ным.
Типичный, но отнюдь не безликий, образец рыцарского любовного романа. Здесь Вам предложат смелых кристально чистых сердцем воинов-королей; наветы злопыхателей; многочисленные испытания на преданность, недюжую силу и, конечно, искреннюю лю-бовь; ревнивость королев и простоватость преклоняющих пред ними колено рыцарей; чудеса и чёрную магию; мифических животных; «битвы народов» и «подковёрную возню» (прямо как у Шекспира, подчас. Только в прозе).
«Амадис Галльский» интересен, во-первых, сочетанием интеллектуального, идущего от широты кругозора и образованности автора, и народного. Наиболее ярким образом такой переплавки является Урганда Неузнаваемая. С одной стороны это деург архаического происхождения: протеевский дар, передвигается с помощью дракона или вихря. С другой – она фактически становится ангелом-хранителем, личной святой храброго Амадиса. И одновременно, нельзя не соотнести её образ с гомеровской Афиной, незримо сопутствующей Одиссею в его странствии. Да и Амадис на протяжении всех четырёх книг повествования путешествует, неуклонно (хотя и весьма запутанным маршрутом) идя к дому, к любимой даме не отличающейся, правда, смирением Пенелопы, но и не столь сумасбродной, как Гвиневра.
Эпический размах битв и невероятная сила главных героев, ставящая их в один ряд с Роландом или Зигфридом, соседствует с весьма умеренной численностью войск, прибли-жающейся к исторически достоверным цифрам тогдашних армий. Инсургенты-арабы перерубаются от головы до пояса, но число их не бесконечно, как в той же «Песни о Роланде» или « О Гильоме». Может быть в этом и проклюнулась национальная черта? У того же Сида и собственная гвардия и вражеская были исчислимы, а местами просто скромны по численности. Тактика здесь брала верх над примитивной «стенкой». При том в «Амадисе» упор сделан, конечно, на лобовые атаки, что и понятно: они красочнее, а герои должны демонстрировать в первую очередь доблесть, а не постыдную хитрость.**** Но не без реверанса в сторону «стратегем», всё же реальное положение вещей даёт о себе знать. Да и интриги добавляет.
Национальная идентичность героя таковой же авторской не является непременным условием. Тем не менее, как правило, писатель стремился изобразить своего соотечественника. Это и понятно для эпохи, когда национальная самоидентификация переживает активное становление. Появляются новые государства – возникает потребность в осознании себя как представителя не просто народности, но нации. Потому вдвойне интереснее почему в XVI веке, когда Испания расправляет плечи и твёрдым шагом идёт к своему расцвету и гегемонии в Европе, выковывается в единое государство из доселе разрозненных королевств, Гарси Ордоньес де Монтальво награждает своего героя галльскими корнями. Испания в романе практически не упоминается, во всяком случае прямо. Герой рождён в Галлии, воспитан в Шотландии, влюблён в британку, сражается на Балканах, совершает чудеса в «Германии», громит римского императора, княжество себе создаёт на одном из греческих островов, врагов гонит до Аравии. Он обошёл всю Европу (и странно, что не «пошёл» в Новую Индию, открытую незадолго до первой публикации романа), но о том, что перевалил за Пиренеи, свидетельствует лишь маленькое упоминание о 200 испанских рыцарях, коих ему поставил король Испании на решающую битву в память о каких-то прошлых заслугах. При том что восемьсот рыцарей, поставленных шотландским королём, названы храбрыми. Что это: упорное нежелание говорить о соотечественниках или автор настолько уверен, что 200 испанцев просто не могут быть иначе как храбрыми (чего, видимо, не сказать о других), что дополнительное акцентирование на этом качестве кажется ему излишним?
Впрочем, я придираюсь и забываю, что большинство героев носят имена с ярко выражен-ным испанским звучанием, не говоря уже о латинском происхождении: Грасинда, Эс-пландиан, Бельтенебрис, Амадис, Абиес…. Даже представители севера и те, наделены тя-гучими средиземноморскими именами Галаор, Лисуарте…. А что как не имя собственное служит наилучшим свидетельством, что о каких бы странах и народах не повествовал автор, думает о них он на своём родном языке и имена даёт близкие самому и «говорящие» на его родном языке? А вежливая приставка «дон», которую он не преминет добавить к имени наиболее уважаемых рыцарей из окружении достославного галла, ещё одно тому доказательство. Не говоря уже об испанце де Брихарсе неожиданно появившимся и вскоре ставшим вместе с близким другом Амадиса его представителем при британском дворе.
Ну и, конечно, кони! У каждого достойного (и обеспеченного, надо заметить) рыцаря конь непременно испанский. Они же лучшие, и горному троллю понятно. Куда там "оте-коль".

В целом красивая, стилистически насыщенная и роскошная по исполнению легенда, по-зволяющая, не мудрствуя лукаво, перенестись в мир замков, принцесс и славных рыцарей. Не говоря уже о превосходном издании с аутентичными гравюрами. По коням и в сказку!

* Одним из таких "динозавров" является Б.Акунин, мастерски, в лучших традициях веризма воссоздающий исторический контекст, именно что не фон.
** Так, античные поэты отказали испанскому поэту Марку Анею Лукану в праве называть его поэму Фарсалия эпической за слишком детальное и исторически точное описание событий, наповнив, что эпос должен быть по большей части вымыслом, а не хроникой.
*** Первым об авторстве "заговорил" блестящий Лоренцо Валла, тот самый, кто доказал подложность "Константинова дара". Авторство подчёркивает значимость творца, его бытие. А также лишний раз подчёркивает, что это не обезъяничанье на античных авторов и слепое их копирование, но собственное произведение. Постпенна цитата перестала быть "сиротой" и отстаивание "отцовских прав" стало делом принципа, репутации автора...а потом и денег.
**** Вспомним хотя бы как противопоставляется честной силе Зигфрида лукавство и хитрость Хагена в "Песни о Нибелунгах".