5

Есть столетней давности еврейский анекдот. В синагоге шла служба. Перед какой-то молитвой половина собравшихся встала, а половина осталась сидеть. Те, что встали, возмутились: "Почему это вы сидите?!" Те, что сидели, возмутились: "Это вы почему стоите?!" В общем, переругались чуть не до драки, и вдруг молодой раввин говорит:
- Надо спросить старика Рабиновича, он знает все наши традиции.
А Рабинович как назло заболел. Вся толпа бежит к нему домой. Заходят делегат от стоявших, делегат от сидевших и сам раввин. Рабинович, дряхлый старец, дремлет в кресле с грелкой.
- Извините, что беспокоим, - вкрадчиво начал делегат от стоявших, - но вот такая-то молитва: перед ней, насколько мне известно, надо вставать...
- Нет! - грозно восклицает Рабинович, - Это не наша традиция!
- А, - обрадовался делегат от сидевших, - значит, положено-таки сидеть?
- Нет! - ещё грознее восклицает Рабинович, - Это не наша традиция!
- Но видите ли, какая штука, - вклинился раввин, который уже вообще не понимает, на каком он свете, - у нас в синагоге всё время ругаются, стоять или сидеть перед этой молитвой...
- Вот это, - говорит Рабинович, - и есть наша традиция!

Я бы эту длиннобородую хохму поставила к сборнику эпиграфом. Потому что Синтия Озик и есть тот грозный Рабинович. Молодая, по-современному смелая, убеждённо феминистичная, нью-йоркская до мозга костей - она знает все традиции. И мало того, что знает. Она понимает традиции. Озик никогда не прославится на постсоветском пространстве, знавшем не одну катастрофу по сценарию "весь мир насилья мы разроем, до основанья, а затем... ой, с затемом что-то плоховато получается..." Она агент непрерывности в дискретном мире. Она из тех, кому предъявили выбор - либо крылья, либо корень, а они пожали плечами и то летают, то укореняются.

Эти евреи, все они парят в воздухе.

Расписалась я перед выходными, не обессудьте...

Ещё важно: у Озик принципиально нет эпоса, нет "широкого обхвата слоёв действительности", нет типичного. Какие типы выведены, допустим, в той же "Учёбе"? Молоденькая наивная студентка, и зовут-то Юна, будто бы от "юности", и семейная пара, скажем так, интеллектуалов, исчадий кампуса. Почему Юна ими заворожена, почему батрачит на них, нянчит их младенца, чуть не тапочки в зубах приносит? Почему ожесточённо противостоит всем попыткам окружающих вытащить её из рабства? Типичен ли такой выбор? Н-ну, допустим... Типичен ли невыносимый хрыч-поэт Эдельштейн из "Зависти", ползающий на коленках перед девушкой, которая - последняя в своём поколении, а мезинке, знает идиш: "Переведи меня!"? Да другого такого планета бы не выдержала. Типична ли Тоби из "Жажды крови", которая мечтала стать первой женщиной-еврейкой-президентом США, а в итоге оказалась хасидской жёнушкой в парике и с четырьмя детьми за пять лет? Да, какой там "широкий охват". Взгляд Озик рассекает эти слои, как нож масло...

Кстати, о масле. Есть у писательницы альтер эго, некая Рут Путермессер, пошедшая долгий путь от помощницы юриста до седовласой адвокатессы и донимаемая на этом пути различными родичами: от оборотистой московской кузины до деда-призрака. И фамилия Путермессер означает "нож для масла". Парадоксальный предмет, вы не задумывались? С одной стороны, ничего не режет, кроме масла. С другой стороны, масло режет хорошо. Таковы и интеллигенты, персонажи Озик: семейная пара в страшном рассказе "Левитация", литераторы в "Зависти", та же Путермессер. Вот как она представляет себе Рай:

Здесь сидит Путермессер. День за днем небесным, в чистоте желаний, в чистоте размышлений, в восторге непрерывающейся вечности, она ест помадки в форме человеческой фигуры (некогда называвшиеся — зачем скрывать? — «негритятами») или помадки квадратной формы (в Эдеме нет кариеса) — и читает. Путермессер читает и читает. В Раю глаза у нее не устают. И если она все еще не знает, какого решения ищет, то надо просто продолжать читать. Районный филиал библиотеки — здесь такое же райское место, каким он был на земле. Она читает книги по антропологии, зоологии, физической химии, философии (в зеленом воздухе Эдема Кант и Ницше вместе расщепляются на хрустальные занозы). Секция новых книг бесподобна: Путермессер узнает о корреляции генов, о кварках, о языке знаков у приматов, о теориях происхождения рас, о религиях древних цивилизаций, о назначении Стоунхенджа. Путермессер будет читать серьезную литературу вечно; и останется еще время для беллетристики! Эдем обеспечен прежде всего вневременностью, и Путермессер прочтет наконец всего Бальзака, всего Диккенса, всего Тургенева и Достоевского (весь Толстой и вся Джордж Элиот прочитаны еще внизу); наконец-то Путермессер прочтет «Кристин, дочь Лавранса» и поразительную трилогию Мережковского; она прочтет «Волшебную гору», и целиком «Королеву фей», и целиком «Кольцо и книгу»; прочтет биографию Беатрисы Поттер, многотомную захватывающую биографию Вальтера Скотта и какую-нибудь из книг Литтона Стрейчи — наконец, наконец! В Эдеме ненасытная Путтермессер наестся духовной пищи и, может быть, даже насытится.

Если такие ожидания от загробной жизни, то существует ли жизнь догробная? Бедные маленькие рыцари и рыцарши в крепостях из книг, за семью замками неродного языка, "пожалеет чужина - не узнает родина". А даже если не узнает - узнаем ли родину мы?