4.5 Топор, овчина, борода или объемная история зарождения клюквы

Большая книга. Не в плане объема, хоть и он довольно велик, а в плане культурного влияния.

Это первоисточник, основа концепции, согласно которой на человеческие умы куда большее влияние оказывает не реальная география с ее водоразделами и холмами, а ментальная – те образы, которые люди хранят у себя в голове и которые оказывают влияния на принятие ими решений, подчас касающихся судеб других людей. По крайней мере, первое известное мне приложение этой концепции к Восточной Европе.

Для нашего с вами региона книга имеет такое же значение, как Ориентализм Саида для всего необъятного Востока. А в известном плане «Изобретая Восточную Европу» можно сравнить с Воображаемыми сообществами Бенедикта Андерсона, исследование такое же прорывное.

Как любой первоисточник, книга несколько путанная и эмоциональная. Но за этой путаницей видна новизна, порыв, стремление автора быстрее переработать материал в соответствии с этим новым представлением, так что ты прощаешь эти огрехи. Вот, например, есть отечественные (и шире - русскоязычные) исследования, созданные в рамках этого подхода – Увидеть русского дано не каждому и Бессарабия в составе Российской империи . Они куда менее эмоциональны и академичны, но этого чувства новизны лишены начисто.

Итак, о чем же эта книга? Вроде бы о невинных вещах, о зарождении клюквы, так сказать. О том, как путешественники (и философы) из Франции, Англии и других стран западной оконечности Европы в XVIII веке отчитывались о своих (реальных и воображаемых) поездках на восток Европы. И о том, как их книги стали неким каноном, в соответствии с которым все новые поездки виделись самим путешествующим через призму ранее совершенных поездок, как коснели представления о Восточной Европе в виде пространства чудес и отсталости. И как начиналась обратная реакция – сами восточные европейцы стали воспринимать фантазии философов Просвещения как реальность. А еще о том, что работы философов и картографов часто становились первыми ласточками имперского вмешательства и войн, начиная с Дунайских княжеств и заканчивая походом Наполеона на Москву в 1812 году.

И еще более неожиданно книга оказалась о Крыме. Он будоражил европейцев как Малая Татария в пределах Европы, как объект притяжения для Российской империи, как жемчужина в грубой оправе, которую России надо получить и ни за что не отдавать. Поездка Екатерины II в Крым настолько обросла легендами, что они стали частью настоящего крымского мифа, той желанной земли, на которой всего через полвека за имперские интересы и стали проливать кровь французы и англичане (речь идет о Крымской войне).

Проблема, которую сразу ставит сам автор, состоит в том, что мы не можем отделить выдумку от правды. Мы понимаем, что заметная часть этих умозаключений и концепций – преднамеренная или непреднамеренная выдумка, но отделить зерна от плевел невозможно. Можно уверенно сказать, что пространства к востоку от Берлина и Вены не были вместилищами тех фантазий, коими их населяли авторы века Просвещения. Но нельзя и сказать – какой же она была.

Мы всегда представлялись нашим западным партнерам точно такой же страной без истории, о которой потом говорили наши исследователи Сибири и Дальнего Востока. Для нас пространства «Азиатской России», населенной малочисленными туземцами, были местом, где историю надо было создавать заново. Для немцев, англичан и французов вся Восточная Европа была таковой. Волею судеб мы загадочная полупериферия, европейский Восток, край загадок, чудес и жестокости.

Дальше...

Это лишь общие слова. Автор же переработал невероятный объем писанины, как первого плана (Вольтер, Дидро, Руссо), так и второго и третьего, включая различные отчеты дипломатов и агентов при турецком дворе, в валашских княжествах. Философы предпочитали воображать Россию из Швейцарии и Франции, а редкие реальные поездки часто приводили к неловкости и конфузам от столкновения с реальностью.

Материал не только о России, но и Польше, о Богемии, Болгарии и Дунайских княжествах. Много о концепциях Венгрии. Любопытнейшие строки и о «пражской легенде» Моцарта, и о разделении французских интеллектуалов-энциклопедистов на сторонников Польши или же России в зависимости от их идеологических устремлений.

В который раз меня поражает, что все на свете связано со всем. Интенсивность переписки Екатерины II с Вольтером, ее заигрывания с другими философами и известными фигурами французской богемы, контакты на уровне Ломоносов-Вольтер, и при этом полное непонимание друг друга, использование чужого только в качестве объекта для осознания самого себя, что исключает саму возможность диалога.

«Порадовали» и аллюзии автора по поводу физиократов, которых он сравнивает с «чикагскими мальчиками». Комическая поездка Лемерсье в Петербург (откуда его послали обратно вместе с его советами), безапелляционные их попытки навязать свою программу Польше – любопытно видеть, что чванство и наглость были присущи экономическим гуру уже в XVIII веке.

Из наиболее странных и отталкивающих отчетов можно вспомнить поездку Казановы, который рассказывает о том, как приобрел себе крепостную рабыню для утех. Все это так обыденно, что ему самому неловко. Но он, вслед за многими авторами, считал, что в нашем краю общепризнанные законы можно и не соблюдать.

В современном клюквоведении обычно выделяется триада устойчивых образов России – Ленин, водка, балалайка. В веке XVIII набор был несколько иной, но не менее осязаемый. Это топор, овчина, борода – именно они фраппировали утонченных западных европейцев.

Вот так, из множества деконструированных поездок и складывается связанная история о том, как сложился тот образ пугающих диких малонаселенных просторов, который вполне себе в ходу и сейчас.