5 Апология Фета

I

Худшее, что можно сделать с наследием Фета — изучать его в школе. Безмозглый слюнтяй — такое мнение вынес из школы и был прав правотой неискушённой поэзией и жизнью молодости. Ягодки-цветочки, настойчиво упоительные розы при луне, задник сцены задекорирован соловьём, от которого несёт пошлостью за версту. Как это меня бесило! Прям как щас, когда пишу эти строчки.

И всё же, как вы можете заметить, книге я поставил высшую оценку. Моё мнение о стихах Фета менялось не столько потому, что мне попадались хвалебные отзывы символистов, сколько по мере самостоятельного обнаружения находок. Второе знакомство началось со стихотворения "Ничтожество".

Что ж я узнал? Пора узнать, что в мирозданьи,
Куда ни обратись, — вопрос, а не ответ;
А я дышу, живу и понял, что в незнаньи
Одно прискорбное, но страшного в нём нет.

Соединение отвлечённой темы и подлинности чувства, написанное, казалось бы, просто и между тем глубоко — поражает. Ни до, ни после философская лирика такой мощи не достигала, сколько бы ни пыжились В. Соловьёв, Вяч. Иванов. Философская лирика — это со стороны Фета, переводчика Шопенгауэра, не дань моде. Идеи волюнтаризма — корни того своеобразного виденья мира, где каждым живым существом движет иррациональная, губительная и витальная воля, пронизывающая всё вокруг: от лежащих в траве светляков до "дрожи таинственной" заката. И вот чем мне Фет гораздо ближе Тютчева, так это вещественностью объектов — он-то в отличие от Фёдора Ивановича описывал грубый мир, на котором лежит потустороннее сияние, а его гениальный современник, как правило, сразу же, с первых строк бросается в метафизику с условным пейзажем, служащим лишь поводом к какому-нибудь высказыванию:

Люблю весну в начале мая,
Когда весенний, первый гром,
Как бы резвяся и играя,
Грохочет в небе голубом.

В то время как у Фета пейзаж живёт безостановочной, своею жизнью:

Истрепалися сосен мохнатые ветви от бури,
Изрыдалась осенняя ночь ледяными слезами,
Ни огня на земле, ни звезды в овдовевшей лазури,
Всё сорвать хочет ветер, всё смыть хочет ливень ручьями.

И всё же второе знакомство было так же недостаточно глубоким. И было третье открывание Фета.

Фет — лирик. Да, мысль новизной не блещет, но апеллирую к формулировке автора, кто же это. <Кто не в состоянии броситься с седьмого этажа вниз головой с непоколебимой верой в то, что он воспарит по воздуху, тот не лирик>>. И в этом главная чарующая особенность его лирики: страдание должно претвориться в гармонию или разорваться ручной гранатой, как в стихотворении "Когда читала ты мучительные строки...". — Зачинающееся вялыми строками: "Когда читала ты мучительные строки, // Где сердца звучный пыл сиянье льёт кругом, // Где страсти роковой вздымаются потоки...", — оно вдруг резко интонационно обрывается стихом "Не вспомнила ль о чём?" и вдруг безо всякого перехода описывается прекрасное зарево, охватившее степь посреди ночи, а затем — как удар: "И в эту красоту невольно взор тянуло, // В тот величавый блеск за тёмный весь предел, — // Ужель ничто тебе в то время не шепнуло: // "Там человек сгорел!"

При чтении Фета нужно набраться терпения, ибо сентиментальный мусор в сочинениях преобладает, но внимательное изучение окупается с лихвой. Помню, как позёвывая читал фетовские поздравки. Первая строфа одного из них с моими комментариями: "Далёкий друг, пойми мой рыданья, (зевок) // Ты мне прости болезненный мой крик. (ишь, размечтался, одноглазый!) // С тобой цветут в душе воспоминанья (прям как бабка у подъезда), // И дорожить тобой я не отвык" (Я хочу поднять свой бокал...) И ещё три мучительные строфы излияний, и, наконец, последняя:

Не жизни жаль с томительным дыханьем,
Что жизнь и смерть? — А жаль того огня,
Что просиял над целым мирозданьем,
И в ночь идёт, и плачет уходя.

II

Телячьи мозги — это Тургенев о Фете, великий стилист своего времени о дисгармоничном современнике. Его, как и других, забавлял и плачущий огонь, и неожиданные признания в стихах вроде "Я думал... не помню, что думал". Эти дикие, ни с чем не похожие стихи не могли выйти из-под пера Тургенева, потому что они не рассудочны. Но кто сказал, что поэзия должна быть рассудочной? Вот и Страхов не мог не отметить в письме: "Как это тепло и трогательно. Один знакомый нашёл только, что огонь не может плакать." (Хотя для нас, читавших и Блока с его "звонко-синим часом" или Маяковского со всеми его стихами такие претензии уже устарели).

Странно требовать от поэзии рассудочности. Все её выразительные средства от образов до инверсий и размеров демонстрируют собой явление, резко (а иногда не очень) отличное от прозы, и мы принимаем её условности. Не принимать их их, будет так же странно, как если бы говорить стихами, словно незабвенный Васисуалий Лоханкин. Вы помните удивление Журдена, спросившего у учителя философии: "А когда мы разговариваем, это что же такое будет?" — и в ответ услышавшего: "Проза".