3

СПОЙЛЕРЫ если кого-то это волнует даже тут мвахаха

Этот короткий и довольно безыскусный (хотя и не без пасхалочек) роман о пришествии Искусителя в швейцарскую горную деревню больше всего впечатлил меня тем, сколькое в нем напоминает о послевоенной "литературе катастроф"; однако ещё занятнее, по-моему - то, в чем он с ними всё-таки расходится. Апокалиптические описания деревни, медленно погружающейся в мерзость запустения, неизбежно напоминают о вымирающем острове в "Чуме" Камю, о самых унылых из бергмановских средневековых пейзажей, о разлагающихся предместьях Краснахоркаи - Тарра. С "Сатанинским танго", как раз недавно прочитанным, перекличек особенно много: тут тебе и умирающая деревня, и проходимец, ведущий отчаявшихся поселян на гибельный свет ложной надежды, и даже колокольный звон как лейтмотив. Разница в том, что причина и следствие меняются местами: у Рамю люди соблазнились посулами лжемессии и понесли за это расплату, у Краснахоркаи - лжемессия сулит людям выход из темницы, в которой они находились с самого начала сами не зная за что.

И на этом примере как раз очень хорошо видно, что "Царствование злого духа" принадлежит к литературе-до-Освенцима (до ГУЛАГа, до иприта), пусть даже в чем-то и предвещает ту, что явится после. Да, отдельной книжкой "Царствование" вышло в грозном 1917 году; но журнальная публикация состоялась ещё в 13-м - в этот последний год долго умирающего XIX века, - а первые, не печатавшиеся версии были написаны и того раньше. И в нас, живущих более-менее благополучно, но отмеченных знанием о катаклизмах века двадцатого, отзываются сцены отчаянных и беспомощных молитв, которые, кажется, вовсе не доходят до Бога; самоубийство священника, тянущиеся к прóклятому дому вереницы поселян, продающих свою веру и свои семьи за кусок хлеба и спасение от смерти... но неправдоподобно наивным кажется сусальный, во вкусе Клоделя, финал, где добросердечная отцелюбивая малютка, подобно Герде во дворце Снежной королевы, безбоязненно проходит сквозь умирающую деревню и повергает врага одним лишь крестным знамением - а затем наступает апокатастасис и благорастворение воздухов: все зло забыто, разрушенное восстановлено, больные исцелены. (У Платонова Настя умирает; у Краснахоркаи Эштике садистически травит кошку, а затем кончает с собой сама, и даже таинственный колокольный звон оказывается делом рук выжившего из ума старика).

Я почти уверена, что многие усмотрят в этом лишь упадочничество и пессимизм - и уже жду одобрительных отзывов от культурных консерваторов (из тех, что любят Льюиса и Честертона), ставящих Рамю нынешнему бездуховному поколению в пример. Но, может быть, дело в том, что мир и вера, как говорит (немного по другому поводу) Бонхёффер, достигли совершеннолетия; в таком случае роман Рамю - последний, уже печальный привет из оставленного позади детства.