4

Большой объем, «мысль и мир» на примере российской культуры. Не все одинаково интересно и «актуально», многое кажется делом давно минувших дней и далеко выходит за пределы исторического лага, реально влияющего на нынешнее положение дел. Можно было «перестроиться» коли не сто, то хотя бы десять раз. Однако не судьба.
Труд Билингтона, скорее, оцениваешь положительно. Нет в нем традиционной снисходительной русофобии; есть попытка понять и несомненное владение материалом, удивительное для иностранца. Но и восторгаться этой книгой было бы неправильно. По фактам, связям и пр. исследователь может открыть что-то новое даже знающему читателю, но насколько приближает к пониманию наших проблем этот взгляд со стороны – большой вопрос.
Если смотреть на предисловие(я), то кажется, что автор транслирует многие западные штампа по поводу русской культуры, приглядевшись, можно увидеть тень небезызвестных советских академиков (Сахарова-Лихачева). Ну, или что-то в этом духе. Наверное, недаром произведением, которое подвергается наиболее подробному разбору и одобрению в книге является «Живаго» – этот странный и беспомощный текст, оказавшийся по воле случая в эпицентре грандиозного (по глупости и провокационности) политического скандала.
Но в целом огромная эрудиция автора его вывозит (забавно, что по охвату материала в рассматриваемых вопросах из отечественных исследователей мало кто с ним может сравниться, хотя, конечно, по отношению к совкам у американца была огромная фора во времени и доступе к источникам, а также условия относительной политической свободы).
В то же время Биллингтон слишком «книжник» и увлечение разнообразными текстами подчас уводит его далеко от проблем реальной истории. Вульгарно выражаясь, он слишком увлекается «надстройкой». Конечно, это неточное утверждение. Так, в книге слабость русского либерализма (кадетизма) вполне уверенно увязывается с запаздыванием экономического развития и слабостью буржуазии («пресловутый «базис» налицо). Но, к примеру, псевдорелигиозное увлечение дворян николаевской эпохи шеллингианством могло содействовать их душевной терапии и имело опосредованное выражение в произведениях культуры, но как это влияло на реальную жизнь большинства населения. Идеи, конечно, нельзя недооценивать – они в основе играют решающую роль тогда, когда человек, которому что-то «втемяшилось», стоит перед реальным выбором. В конечном счете, вопрос о культурной матрице тоже требует ответов: почему, скажем, мы никак не оторвемся от гибрида помойки и военного поселения. Но чаще всего – это просто фон, который масса даже не слишком замечает. Если бы хотя бы часть идей, идеалов и дискуссий в «толстых» журналах эпохи «гласности» получила бы реальное воплощение, то мы жили бы в совершенно другой стране. Но и до революции, и после культура была фоном и недостаточно прочной оболочкой для проявления «анти-культуры», скажем, примитивной «морали подворотни». Эрудит Биллингтон, конечно же, в курсе этого противоречия, но выбранные им для названия образы «иконы» и «топора» представляются нам малоудачными.
Хотя, конечно, выбор метафор и членений – это дело автора. Если опять выбирать пример, то когда Б. рассматривает в качестве главных оснований Серебряного века прометейство, сенсуализм и апокалиптичность, то это выбор не хуже других.
Книга американского библиотекаря вышла на рубеже – в начале тысячелетия и тогда декларированный автором «осторожный оптимизм» имел некоторые основания, но с тех пор надежды эти растаяли – чечевичная похлебка конформизма и тупая жадность успешно уничтожают в России воспоминания о всяком культурном первородстве.
В чем же нам приходится расходиться с Биллингтоном. Сноски на его книгу я видел, но утверждать, что она «стала вехой» и «оказала огромное влияние», было бы неправдой. Отчасти это связано с тем, что автор все же часто просто скользит по поверхности и не говорит ничего нового. Возможно, что книга вышла в России слишком поздно и интерес к теме был во-многом потерян. Но, вероятно, что дело и в объекте описания и исследования: отечественная культура дошла до такой степени деградации, что анализ ее славной и насыщенной истории УЖЕ … не актуален.
У американского ученого есть своя «философия истории». В конце труда он пишет об иронии российской истории (по аналогии с тем, что Р.Нибур утверждал об истории американской). Возможно, и даже, скорее всего, это так. Но вольно же писать об «иронии», когда набиваешь шишки и приобретаешь необходимый опыт, когда сбитый с ног снова поднимаешься. Или, тем паче, когда анализируешь со стороны. Но если «хитрости разума» в отношении собственной судьбы понимаешь, когда стало уже совсем поздно? когда все приблизилось к полуночи, то, УЖЕ какое дело умирающему до гегелевской «совы». Не ирония – трагедия! Стороннему наблюдателю история может представляться «иронией, но жертвам трагедии это вовсе может так не казаться.