4 нелюбимые с нелюбимыми

Когда-то одна из сотен бучей, которые я устраивала на форуме Кинопоиска, вылилась в новый конкурс. Предложенное мной название ("Не вякай"), впрочем, отвергли, но концепт "рецензии от первого лица, рассказывающие об авторе, а не о фильме" сохранили. Можете попытаться угадать, кто в конкурсе победил. Так и тянет написать: для этого всё и затевалось. Хотя на самом деле нет. Наверное, если бы мне удавалось вспыхивать в выгодно-правильные моменты, сейчас бы я жила в дворце. На самом деле пригорание легковоспламеняемого филея вызвала фраза "Рецензии, в которых слишком много самого автора, не интересны". Ненавижу аксиомы. Тем более те, которые выводят из неверных посылок. "Якающие рецензии - это не просто "я не ожидал, что фильм мне понравится, а он понравился", - орала я (по крайней мере буквочки на экране подобрались, стали острее и выглядели очень орательными), - "якающая рецензия ведёт тебя в мир автора. Это окно, через которое ты видишь его мир и то, как произведение оказало влияние на него самого".

Мы живём в мире, где прилагаем массу усилий, чтобы не замечать. Наш мир ограничен страной, составляющую одну шестую часть суши, но при этом вроде бы не весь мир. Но это наш мир, уже забитый, слепленный внутри. Мы идём по городу, не по какому-то заштатному, пусть это будет Москва. Пусть идём по Тверской. От метро до Кремля, по левой стороне, где книжный магазин "Москва". И кое-что надо не замечать. Ларьки и пьянчуг, обдолбанных бомжей, которые под веществами забрели на центральную улицу, где их повяжут, чтобы убрать с глаз долой. А ещё здания. Эти здания-коробки. Некоторые перестроили, некоторые завесили рекламами, одно реконструируют, сколько себя помню, столько его и реконструируют и ты идёшь по тёмной галерейке внутри здания, стараясь не обращать внимания на неизвестно откуда взявшиеся лужи. Это всё нельзя видеть. На том же Кинопоиске сотни рецензентов, у которых своё полыхание: "Как смел режиссёр это показать!" Риторика в интернете по поводу вполне определённой категории граждан: "Пусть существуют, только бы мы их не видели. И на улице, на улице пусть не целуются!".

Мы живём в виртуальном мире. Радзинский нет. И это страшно. Потому что свою Россию он повезёт с собой заграницу. Он не научился закрывать глаза на некрасоту. Не видеть чёрных луж, оставлять в себе только свет праздничных фонариков на выходе из метро, вместо боли в мышцах, когда ты перепрыгиваешь через раскопанные газоны у дома. Только мы из разных времён. Он из 80-х, я из 90х. В 90-х было разрешено "увидеть". Увидеть дома-коробки, завешенные рекламными биллбордами. Тогда вся некрасота стала недолго реальной, но она была не здесь. Она оставалась в прошлом, мы, всё общество, как стрела, были устремлены в будущее.

А Радзинский из 80-х. Тогда все тоже увидели. Увидели краем глаза. И попытались полюбить, потому что альтернативы не было. Дома-коробки, воздух из гранённого стакана, которым он отвечает на твоё дыхание прежде, чем ты согреешься сладким портвейном, раздирающий горло запах дешёвых сигарет, перерытый тротуар, когда никто и не подумал оставить обходную дорожку для пешеходов. Альтернативы нет и не предвидится. Надо любить и видеть это, либо не видеть, жить в мире, показанном телевизором (концерты Пугачёвой и "Голубые Огоньки"). Именно потому книга и напоминает пелевинские романы, и при этом разительно отличается. Пелевин видит Бога во всём. Бог - это и идущий навстречу паренёк в наушниках, бомж, золотая рыбка, Будда, ктулху. Нет части мира, где не было бы Бога и которая не была бы Богом. Потому, раз Бог может быть любым, Он может позволить щедрость и ты сам себе выбираешь своего Бога (любой выбранный, хоть колосок, хоть Мамона - реален и истинен). Как это сказано в "Чапаеве", большинство выбрало себе Бога-вертухая, которому наушничают ангелы. И сам Радзинский будет вторичен по отношению к Пелевину, потому что он не придумал систему, он всего лишь вывел своего Бога. Вывел из грязи под ногами, из брошенных открытых канализационных люков и свисающих необесточенных проводов, из хамоватых уборщиков, старающихся задеть тебя метлой по ногам, из тугих кнопок советских фотоаппаратов, из тканей, от которых чесалось всё тело, из всего советского, когда ни одна вещь не выпускалась, рассчитанной на потребителя, и тебе постоянно приходилось сталкиваться с трудностями, когда при употреблении выражения "сделано для людей", ты вспоминаешь анекдот про ушки на пластиковой пробке от водки. Радзинский вывел равнодушного Бога. Бога, которому плевать на людей и который давно забыл, почему их создал.

*я тут решила, что моя рецензия для тех, кто книгу уже прочитал. Потому что мне не охота дёргаться и следить за тем, чтобы не проскочили спойлеры. Сюжет - это не вся книга и я пишу не о сюжете*

Потому троица с магическими силами живёт в заставленной вещами, которыми никогда не пользуются (невозможно представить, чтобы кто-нибудь из них катался на велосипеде, который висит на стене напротив комнаты Мансура), грязной квартире. Раз-два-три. Троица. Я сосчитала их сразу и потому "такой неожиданный" поворот был для меня очевиден. Грязные дворы и переходы, украденные у гастарбайтеров триста рублей, дешёвая водка в ларьке. Это не просто эстетизация ради определённого шока (за этим скорее к Сорокину). Скорее, это эстетизация как категория реальности, превращения в реальность. Если бы не было эстетизации в таких произведениях, как у Ильфа и Петрова, у Булгакова, кто бы поверил, что вся страна жила в коммуналках? В советской литературе это упоминалось вскользь, что-то вроде "встретил дядю Колю у телефона в прихожей". Но сам быт, по сути ужасный быт, вошёл в категорию реальности, когда появились Воронья слободка или сатана в одной из комнат. Потому потом в "Не может быть" или "Покровских воротах" появились целые стилистизмы по изображению коммуналок А всего нашего современного быта как бы нет. Вместо концертов Пугачёвой концерты Баскова, вместо "Голубого огонька" российские сериалы. Ковры на стенах - интернет-мем. Но никто не говорит про старые серванты, продавленные диваны, подъезды, исписанные чёрным маркером, подростковый секс на родительских простынях в розовый ситцевый цветочек. Их нет. Заткнись, сука. Не смей замечать. Существуют только нежилые квартиры с евро-ремонтом из российских сериалов, где нет даже мелочей на шкафах и на полу. Они - реальность, всё остальное - единичные случаи. Сколько бы их ни было, хоть вся страна, но единичные. Весь "Агофонкин" - это такая попытка Радзинского сказать: я вижу. Но он не видит другого, он зациклен только на одном. А потому без романтизации не возникнет эстетизация, не превратится она в ту реальность, которую мы заметим (без паблисити нет просперити). Весь этот видеоряд, всё то, что мы не можем оставить за спиной, пока не признаем его существование, эстетизировал разве что Кормильцев: "Податливый гипс простыни сохранил твою форму тепла", "твои мокрые джинсы комком лежат на полу", "новые пластинки, семьдесят седьмой AKAI". Наверное, потому выразителем реальности до сих пор считают ужасно чернушную дилогию Балабанова "Брат", где разрешили без осуждения взглянуть на окружающий мир. Посмотрели? Теперь закройте глаза, отведите взгляд. Басков через полчаса начинается. Откуда-то издалека, из 90-х или из соседнего окна двора-колодца доносится музыка. "И я вижу свежие шрамы на гладкой как бархат спине"...

Бог - это отец. Не с большой буквы Отец, а с маленькой. Папа. Он берёт тебя на руки, когда мама устала и не может тебя укачивать. Сажает впервые на тот самый велосипед. Поддержка и постоянный приятель, который разрешает в грязь, в подвал, мороженное в минус сорок, более благоразумная мама поседеет, как узнает. Весь фанатизм всегда посеян в детстве. Ужас перед Богом, перед всемогущим Отцом, безумный каратель с развевающейся бородой. "Делайте, делайте, как Он сказал! Он может прибить. Он бьёт ремнём с железной пряжкой, даже когда вы ничего не сделали". И столь же безумный обратный фанатизм. "Нет! Как вы смеете Его любить? Его нет, нет! Его не может быть! Не должно быть. Он убил мою собаку. Убил. Ударом сапога". Какой отец у Олега Радзинского? Забавно, потому что его отца мы знаем лучше, чем его самого. Развод, сказала я. Я не ошиблась. Митёк в женском фартуке готовит на кухне блюдо из 80-х "прощай желудок": макароны, масло и тёртый сыр. Митёк назван не отцом, а заботливой матерью. Он заботится, он проверяет уроки, кормит и подтыкает одеяло. И ему наплевать. Ему наплевать на того, кого он вырастил. В последнем непослушании горечь мальчика, стоящего на коленях на подоконнике, опёршись лбом о стекло, глядя в спину пришедшего только на воскресенье такого замечательного, доброго и всегда уходящего вечером отца.

Путин - тоже отец. Так не должно быть, я знаю. Нельзя в правителе видеть отца. Смешивать в уме эти три образа - Бог, отец и правитель. Нельзя. Но если все так делают, то, наверное, всем немного можно. Наверное, "Агафонкина" надо назвать романом-критикой. Закрыть глаза на выражения "человек с длинной волей". Сжиматься от виртуального ремня с железной пряжкой и затыкать, затыкать любого, кто просто упомянет всуе. Перепрыгивать через траншеи, которые вырыли без обходного пути для пешехода, тереть пятки, на которых российская обувь оставила мозоли. Если Богу нет дела до людей, кому тогда до них будет дело?

Роман глубоко и зрело бессмысленнен. В квартире Агафонкина уже живёт Мансур, чью жизнь определит та временная линия, за которую Агафонкина очень накажут, когда он создаст её в будущем. Сам концепт с "поменять жизнь" чуть более, чем безумен. Если твой двойник живёт в другой версии событии, в параллельной вселенной, то куда денется он, когда ты займёшь его место? Если ты живёшь одновременно в разных мирах (та самая красивая теория с бессмертием), то ты вообще не можешь что-то поменять. Каждый ты в разных вселенных - это твоя часть, а ты сам - совокупность этих частей. Поменять между собой сознание (душу) двух частей, это не "изменить жизнь". Это всё равно, как ты бы считал собой свою голову, а потом стал бы считать собой свою руку.

Потому так чужеродно в романе смотрятся Гог и Магог. Они из "Задверья". А это другое произведение. Дурное, составленное из штампов, тоже отчётливо отдающее 80-ми, потому что насобирало штампов из-под стола, на котором играли в D&D. Настолько прозападное, насколько это возможно. А "Агафонкин"... Его бессмысленность глубже. Думаю, Радзинский хотел придать логики этим временным петлям, но все эти попытки такие же жалкие, как и концовка в стиле "Эффекта бабочки", где любовью жертвуют ради любимой (а брата героини отдают отцу-педофилу). Логика тут не нужна. И "Агофонкин" - это то исключение, когда отсутствие логики делает роман лучше, а не хуже. Потому что в монгольской степи смысла нет, есть каждый следующий прожитый день. Нет смысла жить в крохотной комнатушке и служить санитаром в доме престарелых. И преступления бессмысленны. Уплывающий в бесконечность партизан Коля, Макарий, казнённый за бессмысленный отказ отдать бинты. Радзинский закладывает в Л. имя Лилит, а в смерти Коли видит будущее самоубийство Чингисхана. Но это зря. Лучше бы, вместо того, чтобы бросать линию неоконченной, вырвавшись из полицейской машины, Чингисхан повстречал бы партизана Колю, продолжающего лететь в небесах в своей лодке, в чьи бока он так вцепился, продолжая всё так же незряче смотреть вперёд, не замечая пролетающих мимо звёзд. Потому что мне при прочтении пришло в голову, что, быть может, все проблемы от того, что нас всех забрали из наших степей, заставили жить в узких домах-коробках и пачкать улицы выброшенными цветными фантиками, впополам с нашими грязными следами, оставленными китайскими сапогами. "Стаpые цеpкви, непpолазная гpязь, кpасный колпак и афpиканский джаз".

s_pumpkin написала про иммигрантофобию Радзинского. Наверное, с моей стороны вести полемику прилюдно не слишком честно, учитывая, что в личке я с ней соглашалась. Иммигранты описаны любовно, тщательно, выпукло. От загнутых носов, до жажды оказаться своими в мире. Чужие в чужой стране. "Три царя боятся шагов за углом - они проникли нелегально в эту страну". Другой тип не описан. Есть пьяницы, но нет Тех Самых пьяниц. Те Самые, которые прикасаются к тебе своими кривоватыми пальцами и, понизив голос, почти шепчут: "Ну, ты же понимаешь, мы же русские люди". Те Самые, что ненавидят американскую толерантность, утверждающую "ни один человек не может быть лучше другого". Этот холод логики, гласящий "ты хорош только пока мне полезен", пробирает их до кишок "бездуховным" холодом, потому что главным мотивом стремления к иерархии является бесполезность иерархопоклонников. Всего один выигрыш за всю жизнь, выигрыш в генетическую лотерею, позволяющую стать лучше нацменов. "У них темная кожа и крючками носы, они прячут смирну с ладаном, подальше в трусы". Да, для Радзинского иммигранты - это тоже племя с загнутыми носами, больше желающее превратить весь мир в место для себя, чем себя в годных для мира. Но кто такой он сам? Этого нигде нет, но, мне кажется, что он осознаёт, что там, за таможенными пунктами, он тоже иммигрант. Чужой в чужой стране. Дующий в гранённый стакан, в который сейчас польётся слишком сладкий, пусть и заграничный портвейн. Быть может, желающий превратить весь мир в место для себя. Быть может, ненавидящий и ностальгирующий одновременно по миру, из которого его насильно вышвырнули за то, что он хотел его изменить. Быть может, мы все, вышвырнутые из своих свободных степей, прибитые бедностью к своим домам-коробкам, продавленным диванам и желтеющим от старости обоям, даже у себя дома будем ощущать себя чужими в чужой стране. "Чёрный князь проходит с охраной в кабак. И пока вы не откажетесь лизать ему зад, всё на свете будет, ребята, не так".

Для меня Бог в зданиях. Я мистик. Я вижу Бога в вознёсшихся сводчатых потолках готических соборов, парящих в бесконечно высокой пустоте. Который месяц для меня заклинанием звучит слово "Флоренция". Не знаю, почему Флоренция. Я не была ещё там. Была в Милане, Генуе. Но именно Флоренция для меня сейчас символ Града Божьего. Узкие улочки, средневековые здания. Надеюсь, они остались такие. Там солнце сжигает тебя дотла. Эти здания строили отцы. Они представляли себе свою семью и как они веками будут жить в этих зданиях. Когда меня спрашивают, что я думаю о сегодняшнем положении страны, я говорю о всего одном здании, о перестроенном "Детском мире". Там повсюду мрамор. Красивый, дорогой, скользкий мрамор. По которому нельзя бегать детям. Потому что это здание не для детей, не для людей, оно... богатое. Как тугие кнопки на советских фотоаппаратах, как неудобные сандалии, которые выпускает завод-миллионник, весь заставленный красными лозунгами, как мороженное в покорёженных стаканчиках, тихонько тающее на иллюстрации с красивым десертом из журнала "Огонёк". Если о тебе не думали, тебя не любили, как же ты будешь любить самого себя? Потому что в каждом городе должны быть не захламлённые волшебные квартиры, а здания, которые отцы строили для своих детей. Чтобы каждый знал, что любовь безусловна, что каждого любят потому, что он заслуживает любви.

Моё сердце где-то там. Где солнце ещё более жаркое, где оно жестоко. Где сыновья Сары и Агари которое тысячелетие спорят, чью мать сильнее любил их отец. Где Бог черноглаз и танцует на незасфальтированных улочках тот танец, который исполнял Давид перед ковчегом, выбивая пятками из дороги облачка сухой пустынной пыли. "Посмотри как блестят бриллиантовые дороги". Это и мой Бог. Бог любящий всех. Бог-папа. Улыбчивый. В чью спину ты не будешь смотреть, прислонившись лбом к стеклу. "Посмотри как узки бриллиантовые дороги". Когда-нибудь мы не будем прикованы к домам-коробкам. Мы будем передвигаться по собственной стране на автомашинах, видя её, влюбляясь в то, что мы видим, а не по необходимости. Свобода начинается со свободы передвижения. Быть может, Агафонкин на обложке упал с высоты и лежит распластанный. Быть может, он бежит. А я буду верить, что и то, и то второе одновременно. Если ты упал, это ещё не значит, что ты не можешь одновременно и бежать. Любовь начинается с того, что у неё не бывает условий. "Мы устроим на улице танцы у всех на виду. Ты надела вечернее платье и солнце переоделось в луну. Будет жаркое лето в этом году". Когда-нибудь отца не придётся искать на небесах или в здании правительства. Он будет держать велосипед, пока ты не научишься, с ним, а не с неясным парнем из будущего, ты спустишься изучать сеть подвалов, он приготовит тебе ужин на кухне и никогда не будет сожалеть, что ты посмел расти, не оставшись навсегда в вечной зависимости Матвея Никаноровича. Тогда не потребуются эти приспособления для побега - юла и Карета. Потому что ты и так будешь стрелой, устремлённой в будущее. Бежать. Лучше всех бежать.