5 Мой Поплавский

А небо нам не нужно
Пусть ангелы и воробьи
Владеют небом дружно…
Г. Гейне

Бориса Поплавского не знают и не читают. Я полжизни слежу уже — так и есть. И даже если сделать вид, что смотришь совсем в другую сторону — на проплывающие облака или расписание электричек - и так тихонько насвистывать при этом, а потом — раз! - и обернуться резко: нет, всё равно не читают. Заколдованный «монпарнасский царевич», в тёмных очках, протертом под мышками пиджаке-невидимке и венке из воска на беспокойной и пропащей эмигрантской голове — даже для клуба любителей щемящей романтики вечного изгнания, поэзии рухнувшей жизни, ценителей всяческой тоски по родине, снов про хорошо воспитанных мальчиков в коротких штанишках, увлечённых ловлей бабочек в родовом поместье, про птицу-тройку, тезоименитство государя и белой акации гроздья душистые — даже - и особенно - для них, Поплавский далёк, непроницаем и чужд. Могущественные колдуны наложившие заклятье известны поголовно. Набоков поэта не жаловал и даже передразнивал. Мережковский до глубины души возмущался, что его, мережковский, «Иисус Неизвестный» был напечатан в журнале по соседству с «грязными кощунствами декадентского романа Поплавского». Газданов, определённое дарование признавая, со всей своей брезгливостью к псевдоинтеллектуальным посиделкам опустившихся нищебродов в «Ротонде» или там в «дю Дом», искренне отказывался понимать и ханжески сокрушался , что жизнь, мол, Борис растратил неправильно — среди ничтожных людишек и наркотических обманов. Но некролог написал красиво: «у него в жизни не было ничего, кроме искусства и холодного, невысказываемого понимания того, что это никому не нужно. Но вне искусства он не мог жить. И когда оно стало окончательно бессмысленно и невозможно, он умер». И снисходительный тон критики, готовой признать его, так и быть, настоящим писателем, если он, наконец, сосредоточит фантазию, откажется кого-либо эпатировать и пусть ещё за каждым словом «подлинность» чувствуется — тогда уж да, а так — ни-ни. И ни одного прижизненного издания: ни безбожно-прекрасный «Аполлон Безобразов», ни обморочно-родной «Домой с небес» света не увидели. Обрывки, фрагменты, клочья, скомканные франки, «видели бы вы его кальсоны»...Сейчас вот зато Быков хвалит за что-то своё, быковское, но Быкову я запретить не могу — за отключение фонтана «Самсон» в Петергофе и миграцию африканских слонов в поисках кормовых участков тоже не я отвечаю. Пусть себе хвалит. Бориса Поплавского не знают и не читают.

По мне — так и пускай бы. Если вас когда-нибудь накрывало ревностью не только в отношении более-менее узаконенных половых партнёров, а чувство собственности распространялось далее имущества разной степени движимости, если хоть однажды вам хотелось оставить музыку только для себя, выбить книгу из любых посторонних рук, а коли уж не хватило духу, то фразу: «Леночка, я рада что тебе понравилось» произносить, внутренне скрежеща всеми зубьями, и думать про себя: «Гори в аду!», выслушивая нелепые леночкины объяснения, что же именно из того «что хотел сказать автор» её впечатлило, а что — не особенно, - возможно, вы меня поймёте. Но и это не обязательно. Причина появления этого текста загадочна для меня самой — мало, что ли, бесхозных самоубийц, которых не жалко? Да навалом — разбирай-не хочу художественно по косточкам и раскладывай косточки по полочкам... И что за рецензия такая с посылом «Руки прочь, Поплавский — мой»? Зачем она? Ясное дело — никакая, низачем. Расходимся. И раз уж все послушно разошлись, дальше я могу бессовестно предаваться иррациональной лирике. Ведь всех этих людей из первого абзаца, вместе и по отдельности не сделавших мне ничего плохого, а иногда даже и наоборот, я готова назначить личными врагами — я им не верю и слова не давала, потому что я-то Поплавского - люблю, для меня он — дикий и трогательно-надменный зверь единорог, почему-то вдруг положивший голову на мои колени - то ли по ошибке, то ли попросту устав дожидаться более приличную деву в своём чуднолесье. Нешлифованный янтарь с живой каплей крови внутри - случайное сокровище, случайным образом преломившее солнечный луч на пустом северном пляже, случайным образом подобранное, согретое ладонью, согревшее ладонь, надёжно спрятанное в бездонном кармане старого пальто — случайно накинула, чтоб покурить на крыльце, пошарила спички — а оно там, как вспышка неяркого света, как возвращение домой поздно вечером, - оно всегда было там. Белый персонаж снов среди бела дня - белый стих, белый клоун. Первый проводник из царства мёртвых поэтов: Джойсу, Генри Миллеру, Кортасару — всем, кого я признала своими несколько позже, - верную дорогу и надёжные способы манипулировать мной показал именно он. Они из одного отряда бессмертных. Но не было больней, не было любимей… И потеря бойца как всегда прошла незамеченной.

Сейчас я старше Поплавского (и уже всегда буду старше), старше обитателей его книг: солнечного демона Безобразова, доппельгангера Васеньки-Олега — слабо-сильного (так), двойной звезды авторского альтер-эго, множественных небритых Гамлетов в разбитых очках, священных коров здоровой юности с античными лицами и крепкими ногами - Тани и Кати, запутавшегося в ворохе евангельских противоречий Роберта, проходящих мимо Слоноходова и Черепаходова, приходящего на руках человека-обезьяны…Сейчас меня тяготят стихи: любые строки, написанные в столбик, я пытаюсь перемножить, сложить или вычесть совсем, и никогда не позволяю себе такой беззащитной поэтичности напоказ (единороги, янтарь, бессмертие… шта?), спекулятивно играющей на запрещённых струнах, как фальшивая скрипка у Гейне, того, что вооон там, наверху. И всё равно годы спустя я перечитываю Бориса без опаски. Нет, конечно, тот экземпляр, что хранится «в красной комнате в тайном шкафу» несколько пугает: из него могут вдруг посыпаться какие-то бумажки, исписанные кем-то в рифму зелёными чернилами, использованные билетики на автобус с забытым, почти мифическим номером, в грязные стёкла которого ветер пригоршнями швырял дождь на станции с необъяснимым названием «Лось», откуда кто-то ездил в никуда плакать от любви и ненужностей жизни… и ещё там между строк засушенная стрекоза, я помню — лучше не трогать. Хороший автобус уехал без нас. Но под защитой нейтрально-траурной рамки бездушного ридера, из которого — да здравствуют технологии! - ничего не сыплется пока, я сделала важное открытие: я выросла из Поплавского. Не в смысле «переросла», а именно выросла — такая, как есть: с неуправляемым синтаксисом и внезапной пунктуацией, с потребностью превращать в метафору каждую задрипанную лошадь и путать синонимы с антонимами, с многословностью и недомолвками, с привычкой взболтать, но не смешивать высокое и низкое, метафизику и спорт, лень и аскезу, высокую мистику и зловещий юмор; с языком, с трудом поспевающим за стилем, с манерой чуть-что прикрывать иронией самые слабые места. Именно Поплавский в ответе за специфическую настройку оптики моего глаза. Порой (совсем не всегда, зачем?) он бывает убийственно точен, и, в то время как сотни писателей нервически призывают мгновение замереть, потому как оно, видите ли, прекрасно, гоняются за ним с сачком, буквально впадают в истерику от того, что время утекает сквозь пальцы и только поэтому-то и пишут, пишут без начала и конца, чтоб поймать хоть чуть, оставить, и призывают читателя на подмогу: «лови его, ату!» — Поплавский просто останавливает и оно, мгновение, действительно прекрасно, без дураков, никакие дополнительные свидетели ему не нужны…. и пусть вокруг сплошные кромешные слепые зоны, неоплаченные счета и неоконченные истории, пусть. Как хотите, но я отказываюсь расти из шинели Гоголя, я - из облезлой, отяжелевшей от ледяного дождя, бесполезной шубы Веры-Терезы фон Блиценштиф (ох, Тереза!).

Дело ваше: читайте или не читайте, я не буду резко оборачиваться, свистеть и уж, в любом случае, не приду ночью, чтобы отгрызть вам пятки.
Как когда-то Аполлон Безобразов сказал «вдруг задумавшись, как будто вспоминая что-то и презрительно-печально выпучив губы»:

«Если ты хочешь узнать наверное, любишь ли ты человека, посмотри как-нибудь на него сзади, когда, не ведая того, он одиноко шествует по бульвару. Что-то есть удивительно непохожее в походке каждого человека и в выражении его спины — его слабости и силы особенной, — и если сердце твое не тает, значит, ничего тебе не поможет и не любишь ты его»

Моё — тает. А зачем кому-то ещё любить ту же спину — мне невдомёк.