Вырезанная в советских изданиях сцена из 22-ой главы (первый абзац сцены = второй абзац 22-ой главы):

"В конце концов решусь на самое последнее - пойду к коммунистам и покажу им те сценки, которые они сочтут явно антикапиталистическими.

Я и впрямь однажды поехал к ним в Эрфурт и встречался с их партуполномоченным по культуре. Они устроили мне торжественный приём: на вокзале огромные букеты цветов, в гостинице - форель, икра, торты-мороженое со взбитыми сливками. Шампанское лилось рекой. Потом они спросили, что мы хотели бы посмотреть в Эрфурте. Я ответил, что с удовольствием посетил бы знаменитую аудиторию, где Лютер защищал свою магистерскую степень; Мария сказала, что она слышала про теологический факультет в Эрфурте и хотела бы встретиться с католиками-богословами; её интересует религиозная жизнь у них в республике. Лица функционеров от культуры вытянулись, но они ничего не могли поделать. В итоге было неприятно всем - и функционерам, и богословам, и нам с Марией. Функционеры подумали, что мы связаны с этими партидиотами, и никто из них не осмеливался говорить с Марией откровенно даже тогда, когда она беседовала с профессором о проблемах веры. Почему-то он догадался, что мы с ней не состоим в церковном браке, и спросил её в присутствии партуполномоченного:

- Но вы ведь воцерковленная католичка?

- Да, конечно, хотя я и живу в грехе, но я воцерковленная католичка.

Самое противное было то, что и партфункционеры оказались недовольны нашим неузаконенным браком. И когда мы вернулись в гостиницу, чтобы выпить кофе, один из них заявил, что он совсем не в восторге от мелкобуржуазного анархизма, проявившегося в данном факте.

Потом они спросили у меня, какие именно сценки я намерен показать в Ростоке и в Лейпциге; — не покажу ли я там «Кардинала», «Прибытие в Бонн» и «Заседание наблюдательного совета». (Откуда они узнали о «Кардинале», мы так никогда и не выяснили. Разучив эту сценку, я показал её только Марии, и Мария попросила не разыгрывать её на публике, ибо красный цвет кардиналов - цвет мученичества.) Партуполномоченному я сказал, что не могу демонстрировать у них эти сценки и что вообще должен присмотреться к здешней жизни, ибо комизм моих номеров состоит в том, что людям показывают в обнаженном виде ситуации из их повседневной жизни, а не из чужой!

- Но ведь у нас нет ни Бонна, ни наблюдательных советов, ни тем паче кардиналов.

Тут они забеспокоились, и один из партуполномоченных побледнел и сказал, что они представляли себе все по-другому, я ответил им слово в слово то же самое. Паршиво. Потом я предложил немного поизучать их жизнь и показать, к примеру, сценку «Заседание окружного парткомитета», или «Совет по культуре собирается», или «Партсъезд выбирает президиум», или «Эрфурт - город цветов». Дело в том, что вокруг вокзала в Эрфурте было все что угодно, кроме цветов… Но тут встал их главарь и заявил, что они не могут допустить антирабочей пропаганды. Он не просто побледнел, он стал белый как полотно. Правда, кое-кто из его функционеров, расхрабрившись, захихикали. А я возразил, что не веду антирабочей пропаганды, пропаганды не будет даже, если я быстро разучу и покажу сценку «Партсъезд выбирает президиум». Но здесь я допустил дурацкую ошибку: вместо «партийный» съезд сказал «бардийный». Белый как полотно фанатик пришел в бешенство и стукнул кулаком по столу с такой силой, что сбитые сливки попадали с торта на блюда. Фанатик сказал:

— Мы в вас обманулись. Да обманулись.

На что я ответил, что готов немедленно уехать. Он сказал:

— Скатертью дорога. Уезжайте первым же поездом.

Я еще добавил, что мог бы переименовать сценку «Наблюдательный совет» в «Заседание окружного парткомитета», поскольку на этом заседании будут решаться дела, которые давно стали решенным делом. Тут уж с них слетел весь лоск, они ушли, не заплатив даже за наш кофе. Мария заплакала, а я готов был набить морду первому встречному. Вдобавок на вокзале, куда мы отправились, чтобы уехать первым же поездом, не оказалось ни носильщиков, ни парней, которые могли бы отнести наш багаж. И нам пришлось самим тащить его. А я это ненавижу. К счастью, перед самым входом мы встретили одного из юных богословов, с которым Мария беседовала утром. Увидев нас, он покраснел, но все же забрал у плачущей Марии тяжелый чемодан. Всю дорогу Мария шепотом уговаривала его не навлекать на себя беду из-за нас. Отвратительная ситуация. Мы прожили в Эрфурте часов шесть-семь, но успели испортить отношения со всеми — и с теологами, и с партфункционерами. Сошли мы в Бебре, остановились в гостинице, Мария проплакала всю ночь, а утром написала богослову длинное письмо, но мы так и не узнали, получил ли он его.

Я считал, что примирение с Марией и Цюпфнером — предел всему, но оказывается, капитуляция перед бледным фанатиком и показ там у него «Кардинала» — это уж и вовсе запредельно."

Плюс далее один небольшой связующий абзац с остальным текстом.