Письмо Андрею Платонову

Здравствуйте, Андрей Платонович.
Сегодня 28 августа, ваш день рожденья, и я решил вам написать письмо.
Знаю, это покажется наивным, но разве смерть - препятствие для слова и любви?
Эмили Дикинсон писала, что её стихи - письма миру, вот и страницы ваших книг - это письма миру.
В "Приглашении на казнь" Набоков говорил устами своего героя, что его заставляли писать письма к звёздам, деревьям, грозе..
Не знаю, я занимаюсь этим почти с самого детства, и это не является для меня безумием и "пыткой": забавно и жутко: за свою жизнь я написал писем мёртвым больше чем живым..
Во всяком случае, когда любишь того, кто не любит тебя, или не замечает тебя, даже не знает о тебе, то, чтобы не захлебнуться нежностью, я писал в подростковом возрасте стихи, говорил с "нею" наедине с собой, своим сердцем и ночью, и эти слова, стихи - тоже были письмами ночи, звёздам, деревьям, мимо которых она проходила.
Впрочем, и сейчас я иногда пишу письма умершей любви - не к человеку, а к самой, любви.

Как и вы, я с детства чувствовал, что природу пронизывает какой-то яркий голос незримого духа; звёздами, деревьями, милой грозой, он пытается нам что-то сказать, это иногда слышат дети, влюблённые, поэты и безумцы, и вся мука вдохновения во многом в том и состоит, что нам нечем ответить на этот робкий шёпот природы: да, люди прочтут, но природа - хотела бы чего-то иного...гроза - отшумела, звезда - умерла быть может миллион лет назад, но её свет мы видим сквозь пространство и время, она для нас жива.
Её светом питаются цветы, глаза влюблённых... а значит, в цветах и влюблённых течёт голубая кровь звёзд.

Любовь - первый сон на земле, творческий сон, реликтовое изучение которого так сильно в вашем творчестве; любовь не знает преград, расстояний, т.к. мыслит, летит дальше того, кто любит, на миг покидая тело человека, пронзая расстояние и время.
Иногда испытываешь такую нежность к любимому человеку, что кажется, если бы вот сейчас я вдруг умер, то любовь, стала бы жить дальше, не заметив смерти тела, улыбнувшись, она бы перешагнула простёртое на земле тело, по-женски грациозно подобрав крылья, словно белый подол платья, и шагнула бы навстречу любимой, и любимая бы почувствовала это, на миг, но почувствовала бы, пусть и в синем поцелуе ветра, в светло качнувшемся листке перед нею, а может, в её сне или на кончиках пальцев, протянувшихся к небу, я бы вспыхнул на её ноготках лиловой, текучей звездой!
В конце-концов, и любимые ведь разлучаются, и кто-то из них, не в силах сдержать слово и нежность в себе, продолжает писать, почти не надеясь, что ему ответят.
Это уже походит на разговор с самим собой, а вы же писали, что разговор с собой - искусство, с другими - забава.

Возможно, любовь - самая нежная форма сумасшествия, её инфракрасное качество, стратосфера души, чувства, где сиреневые поля цветут звёздами, и сердце невесомо ступает по небу, поднимая звёзды, словно карюю, заалевшую осеннюю листву.
А порой бывает, что любимый человек умирает, а другой этого не знает, и продолжает писать ему нежные письма... нечто подобное было и в вашей повести "Епифанские шлюзы".
Но бывает и вовсе нечто безумное в своём трагизме: умирают оба влюблённых, и письма от них, словно бледные мотыльки, летят навстречу друг другу... они встречаются на миг где-то в небе ( самолёты с почтой летят), и расстаются, навсегда... но навсегда ли?
Что было однажды почувствовано, высказано, не умирает уже.

Не так давно я отдыхал на море и взял с собой на пляж вашу книгу.
Мимо проходили люди с пляжными романами: Агата Кристи, Ремарк... а я лежал с мрачной книгой, но из неё исходил какой-то тихий свет, я загорал сердцем, я улыбался вслух, говорил что-то книге и морю... а люди проходили и странно смотрели на меня: я лежал на пляже со своим другом, разговаривал с ним, что мне было до взглядов прохожих?
Открытая книга была похожа на человека, лежащего на спине и подложившего руки под голову, расставив белые локти страниц.
Сверху книги, была травинка-закладка, и это было так хорошо, словно бы вы лежали, смотря в небо, в губах держа эту травинку...
Мы говорили с вами о Набокове и Достоевском, о ваших письмах Марии и том поезде, в котором вы ехали из Москвы: легли спать, перевязали только что написанную вами рукопись какого-то гениального романа себе к руке, чтобы её не украли ночью.
Проснувшись, вы с ужасом увидели, что верёвки порезаны, а рукопись романа - пропала.
Где она сейчас? Кто её украл? Знал ли он, что крадёт?

Помню, прочитав об этом в вашем письме, я чуть-ли не плакал, я был так же подавлен душой как и вы: эти порезанные верёвки на ваших запястьях, казались мне порезанными венами... что вы, проснувшись на заре среди талой скорости сорвавшихся и бледных пространств, истекали кровью искусства, памяти.
Если бы я сейчас узнал, что некий безумец ворвался в Дрезденский музей и воткнул нож в Мадонну Рафаэля, порезал, искромсал бы небо и ангелов, её нежное тело с перепуганными глазами ребёнка, словно бы предчувствующих подобное, я был бы потрясён не меньше.
Мне тогда приснилось, что эту, быть может, лучшую вашу книгу, похитил тот же человек, что пришёл однажды к Кольриджу утром, когда ему приснился дивный, райский сон, и он, проснувшись, записывал его, создавая одну из самых таинственных в мире поэм: "Видение во сне" ( во многом перекликающуюся с таинственной поэмой Перси Шелли "Сон Марианны" - я о ней писал в рецензии на его стихи), но раздался звонок в дверь, слуга доложил поэту, что пришёл некий человек из Порлока, и спрашивает его.
Когда Кольридж спустился, то никого не нашёл у двери... Поэма так и осталась недописанной.
Может, в этой поэме, в той вашей гениальной утраченной книге, таилась такая тайна о жизни, которую людям не нужно знать? Они либо сойдут с ума, либо...
Вы где-то писали: Не томись за книгами - если б там было что серьезное, давно бы люди обнялись друг с другом.
Не знаю, может и так... но мне тогда приснилось, что эту книгу похоронили в лесу, ночью.
Обычно книги не хоронят, а вашу- похоронили, т.к. она была подобна человеку, в ней была живая тайна звёзд, деревьев, мыслящих, и что-то ещё... над книгой, словно заговорщики или падшие ангелы в скрытом обличье, собрались вороны, сидящие на ветках, звёзды и шёпот листвы...

Книгу похоронили, и она умерла, она стала пищей для насекомых, земли, цветов и ветра.
Но это не была обычная смерть. Все они, все кто съел эту книгу, словно бы спрятали её в себя, и передавали её тайну потомкам - мне это поведал седой, сутулый от старости ночной ветер в лесу: цветы тянулись ею к звёздам, плакали на заре росою, и ветер ласково вытирал голубые слёзы цветов...
С тех пор, цветы, ветер и звёзды знают тайну вашей книги.
Когда я с ними говорю, то чувствую это. Я читаю отдельные слова этой книги, и тогда слёзы подступают к горлу, и мне хочется незаметно и тайно поцеловать, обнять всех людей, поцеловать цветы и звёзды...
Один хороший человек мне однажды сказал, что ему иногда снится, что в людях что-то сломалось, как в часах, что он подходит к ним, желая помочь, но они не замечают "поломки", они улыбаются, а душа в них рыдает, молит о помощи, но они не замечают её.
Он... она протягивалась к их душе, минуя плоть, память, но руки замирали, застревали в их телах и душах, они распадались, и женщина, желавшая всем помочь, оказывалась без рук, и над ней смеялись, и люди уходили, унося в себе её руки, коснувшихся их тихих душ.

Мне кажется, что однажды цветы и ветер расскажут ребёнку ли, поэту ли, влюблённому ли.. тайну вашей книги, этого затерявшегося письма миру, и тогда книга вновь вернётся в мир, но в другой форме, быть может, дивной поэмой, музыкой, картиной, фильмом... а может, и тем и другим, разом коснувшись всех органов чувств человека, и тогда в нём что-то починится, и он впервые ощутит в себе душу, синие крылья бессмертия так же достоверно и тепло, как он ощущает в груди своё сердце, и все станут жить иначе, полюбив друг друга навсегда, и в любви этой будут участвовать не только души, но и самые звёзды, цветы, и человек начнёт понимать их светлый язык.
А может, какой-нибудь учёный или философ в глубинке России, следуя вашей мечте, высказанной в рассказе "Сампо", по мотивам Калевалы, изобретёт нечто невозможное, родит некую идею, что объединит всех чистых людей на Земле и сокрушит всё мировое зло в самом зачатке, сокрушит всю ту мерзость, что тёмными волнами веками накрывала Россию и жизнь.

Я лежал на пляже, говорил вам всё это, а листы книги нежно так щурились на солнце, былинка дрожала, перекатывалась, словно бы вы улыбались, перемещая её из одного конца губ, в другой.
Я лёг на песок, вытянув левую руку и облокотившись на неё головой, и просто тихо смотрел на вас; былинка упала, вы встали, улыбнулись мне и, взявшись за руки, пошли с какой-то женщиной в очках купаться в море цвета неба; страницы лениво читал ветер, перелистывая их, останавливаясь, задумчиво медля на мрачном рассказе "Мусорный ветер"... ветер зачитался, я задремал со счастливой улыбкой на лице: небо качнулось голубой мельницей, зёрна пены посыпались с сияющей высоты призраками звёзд, бокал с вином перевернулся... у меня был лёгкий солнечный удар - солнце нежно поцеловало меня в темечко, словно любимая.

Не так давно приобрёл в букинисте долгожданную книгу: все ваши пьесы в одном томе.
Боже! как долго я ждал эту книгу! Я не читал до этого ни единой пьесы, всё ждал эту книгу, и когда нашёл - радовался как мальчишка.

Замечали, что поиск книг в букинисте вообще похож по ощущениям на собирание грибов? Иные листы книг пряно пахнут винным запахом опавшего листа... а тут, словно бы нашёл не гриб, а нечто драгоценное, как в детстве, когда ходишь по лесу, ищешь грибы, но, подмечая милых и странных птиц, метеоры бледных паутинок в вечере воздуха, чувствуешь, что ищешь что-то другое, какое-то чудо, красоту...
Взяв вашу книгу в руки, я поцеловал её, как целуют бездомного котёнка, который глядит своими грустными глазами с какой-то талой грустью в них, на прохожих, и прижал её к груди: меня всегда поражала чисто есенинская нежность к животным в ваших произведениях - вы один поняли, что это не совсем животные, а какие-то падшие, одичавшие ангелы или древние духи.

Знаю, как вам сложно при жизни было переносить все нападки и глумления над вашим творчеством, как ваши книги запрещали на 50 лет, как Горький в ужасе отшатывался от "мрачного бреда" вашего гениального "Мусорного ветра", а Сталин писал на полях вашей рукописи: сволочь, негодяй!
Читая рецензии на ваши книги, я уже не так переживаю как раньше, я грустно улыбаюсь... ведь в той пошлости, которая часто пишется о вас и вашем удивительном языке, сквозит та же пошлость Сталина, тех пошляков, кто глумился над вами, и тогда я стараюсь исправить, искупить это своей рецензией или историей.
Обещаю написать на каждую вашу пьесу рецензию, хорошую, как вы того достойны: в моих рецензиях и историях на ваши книги есть нечто большее чем просто мысли и слова - это мои сокровенные письма к вам, письма к звёздам, деревьям, ночи, которые теперь полны вами.

Когда я пришёл с книгой ваших пьес домой, я тихо и нежно рассматривал ваше лицо на книге, грустно провёл рукой по вашей щеке, и поцеловал книгу ещё раз.
Мне стало чуточку печально от вашей фотографии: вроде бы хорошие, умные люди работали над книгой, но и на них легла тень пошлости, той самой, в которой увязли многие, пишущие о диссидентах.
Вы бы тоже грустно улыбнулись на это фото: боже, в какую жалостливую чепуху они вас нарядили! как в том самом пошленьком и лживом анекдоте о вас.
Это ещё надо было умудриться так испохабить нежнейшую фотографию, в которой есть что-то Рафаэлевское: на ней вы держите на руках дочку Машеньку.

И всё же, ваши пьесы читаются, по ним ставятся спектакли. В Москве даже, вы будете смеяться, с одного из них, кажется, на "Эфирный тракт", некие возмущённые женщины... нет, не бальзаковского возраста, а скорее вольтеровского, покинули театр.
Это напомнило мне эпизод, когда почтенные и благочестивые английские дамы собрались на слушание стихов Перси Шелли, у них было что-то вроде кружка Шелли ( ах, Шелли мечтал совсем о другом кружке!), и вот, на одно из таких чтений пришёл Бернард Шоу, нежный поклонник творчества Шелли, и, рассмеявшись посреди чтения, розовой лжи о Шелли, встал, начав говорить о смелых взглядах Шелли на любовь и брак, о его атеизме...
Эти женщины также возмущённо покинули заседание.
Правда, справедливости ради нужно сказать, что и Шелли, во время скитаний со своей милой Мэри по гостиницам в Швейцарии, подписывающийся в журналах словом "Афей" ( атеист), шокируя многих, и вы, при всём своём есенинском богоборчестве в молодости, в итоге пришли к некой концепции если не бога, то нечто небесного; вы настояли даже на крещении сына Платона, словно предчувствуя его смерть.
Философ Владимир Соловьёв в письме Розанову, которого вы так ценили, писал, что
Достоевский горячо верил в существова­ние религии и нередко рассматривал ее в подзор­ную трубу, как отдаленный предмет, но стать на действительно религиозную почву никогда не умел
Пусть это письмо недостоверно, т.к. передано на словах Леонтьевым, но в этом что-то есть: вы смотрели на религию, словно на далёкую, "косматую звезду древних", как сказала бы Цветаева, смотрели на метемпсихические тайны слияния духа народа и природы, для нечто великого, для воскрешения мёртвых, для бессмертия мёртвых, о котором мечтал и Достоевский.
В ваших мыслях последних лет ведь было что-то от мучительного богоискательства Достоевского в его "Подростке" и "Эврики" Эдгара По?

Но не будем о грустном... знаете ли вы, что ваше творчество потихоньку становится известным и в других странах, что там читают лекции о вас, сравнивая с Джойсом, Кафкой, Прустом и Эдгаром По?
Над переводом одного вашего романа трудилось чуть-ли не 15 человек из разных стран, это так странно и чудно, словно бы человечество, наконец-то поймало сигналы с далёкой и нежной звезды, и с увлечением, с предчувствием какой-то сладкой тайны ( ах, Шелли называл так тайну смерти, желая отправиться в сверкающую звёздами бездну моря со своею подругой, отправиться в глубину и смерть, почти как в одном из ваших романов), с какой они в детстве смотрели на звёздное небо, теперь разгадывает ваши небесные мысли, слова...
Многие люди из других стран, молодые и взрослые, считают ваше творчество таким же драгоценным для мира, как и творчество Достоевского, а одна итальянка, как я недавно узнал в одном иностранном журнале, прочитав ваш рассказ "Река Потудань", сказала, что это самый прекрасный и странный рассказ о любви.
Прочитав об этом, у меня на глазах дрогнули слёзы, рука потянулась к лицу... После всех глумлений над вами, после запрета вашего творчества на полвека, - а ведь им должны были восхищаться Сартр и Камю, они могли говорить о нём!, - его свет просиял над всем миром.

В мире у каждого из нас не так уж много тех, к кому бы нам хотелось прижаться сердцем, выплакав своё заветное горе, слово...
Среди живых - у меня всего 1-2 человека таких, среди мёртвых - всего 5: вы, Достоевский, Набоков, Есенин и Шелли.
Иной раз придёшь домой в горе ли, тоске ли, коснёшься вашей книги на полке, словно постучишься в дверь к милому другу, и станет легче, и дверь светло приоткроется, и впустит тебя, целиком...
Были моменты, когда я сдерживая слёзы от отчаяния, лёжа на полу обнимал вашу книгу, шептал ей что-то заветное, гладя её, касаясь пальцами любимых строк, словно морщинок вечности на вашем лице: морщинки милых звёзд, ночей и рек!, листал ваши фотографии... мне почему-то кажется, что я уже жил в то время, где-то рядом с вами, так мне всё до боли в них знакомо и мило...а может, это именно я украл тогда в поезде вашу рукопись, украл, прочитал в дрожащих руках со слезами на глазах, и похоронил... и там же, в лесу, среди ночи и звёзд, повесился.

Моя любимая фотография: вам 28 лет, только что была написана замечательная пьеса "Дураки на периферии", собеседники улыбаются, говорят... а вы нежно задумались о чём-то своём.

Воронеж. Пронзительный взгляд 26-него парня, уже сознающего свой гений, мир открыт голубой и широкой дорогой: уже написана книга стихов "Голубая глубина", остался год до повести "Епифанские шлюзы".

Жуткое и одно из самых сильных фото для меня: конец 43 г., фото для документов, вы фронтовой корреспондент, как и Хемингуэй, который потом будет восхищаться вашими рассказами. Эта волевая статность взгляда... ведь вы могли именно с этим взглядом стоять перед стеной во время расстрела. Но вас судьба пощадила, и яркая очередь вспышек фотоаппарата прошила вашу грудь, лицо... С таким взглядом стоял должно быть Гумилёв той страшной ночью расстрела.
Если бы та украденная рукопись романа была опубликована, то вас возможно ожидала бы судьба Радищева, расстрел, которого он избежал: ваш роман, пусть и в черновом варианте, носил зеркальное название его романа...

Интересно, от какого шедевра вас отвлекли? "По небу полуночи"? Грустная, чисто платоновская улыбка al dente...Это фото мне чем-то напомнило фото Набокова: он держит бабочку в руках, а вы... для вас человек был подобием бабочки - куколка его сердца - и тайной, как и для Достоевского.

А вот одно из самых грустных фото: 48-г. Бывшая усадьба Усачёвых-Найдёновых, крыльцо корпуса туберкулёзного санатория... Измученный болезнью, процедурами и мытарствами власти, вы только что написали пронзительно-грустную, но всё же, светлую пьесу "Ученик Лицея" о Пушкине ( подумать только, что кто-то мог осмелиться "пенять" вам за то, что пьеса плохо удалась... им бы написать нечто подобное в вашем состоянии!!)
Как символично, что вы находитесь между Грифоном и львом...
Кстати, именно в этом месте был снят замечательный фильм "Покровские ворота"

Не так давно был на кладбище, у могилы отца.
Я стоял перед ней, лиловый шёпот солнца журчал о чём-то в листве, отражая совсем прозрачные, почти нездешние звуки далёкого города, вороны, словно кладбищенские, огромные бабочки, перепархивали с могилы на могилу... в какой-то миг я поймал себя на том, что мысленно говорю с отцом, словно бы смерти - нет, и её зачем-то придумали люди, желая ею заслониться от того, чего боялись, что не знали как объяснить, что требовало от них быть чуточку больше, чем человек.
Да, в какой-то миг я поймал себя на мысли, что почти вслух сказал, смотря на листву надо мной: отец, зачем ты умер?
Это была первая строка вашей пьесы - Голос отца.

Вот и подошло к концу моё письмо.
За окном листва купается в ветре, ворочается в небе, словно галька на синем берегу моря.
Над листвой, высоко-высоко, виден белый крестик самолёта, его обгоняет птица... как хорошо и легко на душе!
Скоро осень, и птицы, листва, карей листвой полетят на юг, где тепло, как в раю, где загореть можно сердцем, где синие волны неба касаются ног...
Это не птицы, не листья - это письма лета, каждого из нас, и среди них, есть и моё письмо, Вам, миру...