Под тенью девушки в цвету ( 18 +)

Как я оказался в тюрьме Фонтевро на юге Франции в далёком 1919 г?
Может, это покажется кому-то забавным, но причиной этому был мой феминизм.
Уже много позже, в старости, я прочёл в записных книжках Камю: У меня такое чувство, будто я постепенно поднимаюсь со дна.
Нежная и сдержанная дружба женщин.

Но плавать я не умею ни в жизни, ни в дружбе, и потому неизбежно погружаюсь на дно, даже в "сдержанной дружбе женщин"
Вот я погружаюсь в шелестящую и синюю мутность воды, достигаю.. нет, не дна, но каких-то призрачных и стройных, поющих под водою растений; своими бледными и тонкими листьями, они касаются моего лица: милые прикосновения друзей...
Но и в любви я тоже тону.
Ночь, сизая ряска занавески дрожит... рыба блеснёт крылом в окне, в блёсткой ряби листвы, и затихнет.
Пузырьки звёзд, медленно и легко всплывают надо мной... Закрываю глаза и отдаюсь тёмному течению, несущем у меня на дно.
Вот я на белом, илистом дне простыни, в складочках песчаной ряби.
Тёплая трава женских рук, сладко так шелестнёт по лицу, груди... Что-то лиловым пёрышком дыхания коснётся живота, и вновь скроется в темноте...
Как я уже писал - я феминист, как и моя любовница - Женевьева.

В одну из жарких июльских ночей, лёжа без сил, на дне простыни, словно нежные, девственные утопленники, держась за руки и смотря на дымные, цветущие тени на поверхности мира, мы заговорили о гомосексуализме, об Артюре Рембо, Байроне, Верлене.
Я понимал, например, что Рембо вовсе не был гомосексуалистом, просто этот опыт был нужен ему для расшатывания чувств, в той же мере, как дерево, на улице Монмартра, закованное в смирительную рубашку бетона, жаждет грозы и урагана, что его освободит, пусть и ценою смерти.. но разве каждый из нас не умирает хоть чуточку в любви?

Зрачок любви, зрачок сердца, ладоней, блаженно и пьяно расширенный, отражает не только звёзды, но и другие времена, иные существования, мужчин и женщин, деревья и птиц... и ресничный шёпоток дождя на ладони: так вечером начинается дождь: протяни руку к его лицу и коснись его! Верный метод почувствовать глаза вечера, влюблённые это знают.
Вечером вообще славно гладить лицо... и уже не важно чьё: любимого человека, вечера, цветка... Оно совсем другое. Пальцы видят дальше глаз...

Человек в любви, душой выпрямляется во весь исполинский рост своего существования: он помнит, чувствует, что был раньше цветком, рыбой, плеснувшей в ночной реке где-то в Венеции, деревом в Индии, мужчиной и женщиной...
Потому влюблённые так любят стихи: словно в чернильной капле ночи, в них отражена их память о вечности.
В стихе тепло слиты чувство женщины, птицы, деревьев, мужчины, грозы...
Уже нельзя сказать, что вот это чувство в стихе - имеет мужской или женский пол.
Это было бы так же смешно и нелепо, как желать разглядеть "пол" в стихиях природы по стилистическому наклону почерка женского или мужского рода слова: в каждой стране они разные.

И вот тогда стих, тёмное сердце в разверстой груди страницы, кажется несчастным заключённым в смирительной рубашке плоти белого листка.
Хочется освободить стих.. и себя, в стихе: как истинное постижение поэзии может быть лишь андрогинным, так и понимание природы гомосексуализма, его синестетического сплетения пола, может быть лишь поэтическим: гомосексуализм по своей природе устремлён за человека, в природу, и жалко, что даже не все из гомосексуалистов это понимают.
Женевьеве не очень нравились эти мои рассуждения: она называла их наивными и грубыми даже, с ноткой нездорового спиритуализма, который она не терпела: она вообще не верила в тот свет и бога.

Однажды я пришёл пораньше домой, и застал свою любовницу... с Байроном.
Нет, это не был жгучий и порочный брюнет. Это был томик стихов Байрона.
Звучит банально, да? Не совсем так. Моя женщина лежала обнажённая на смятой постели, на которой были разбросаны, как опавшая листва, страницы со стихами.
Она вырывала любимые страницы, целовала их, ласкала ими своё белое тело стихами Байрона... и тут вошёл я.
Как в старом французском анекдоте, я поздоровался, извинился, что так рано пришёл, разделся с улыбкой, и... примкнул к очаровательной резвящейся парочке на постели.
Мы целовались, ласкали друг друга стихами Байрона... целовали эти стихи, целовали друг друга через прозрачную, дышащую нежность этих стихов...

Смятая и влажная простыня... смятые и влажные страницы стихов, и такие же ладони, похожие на белые листки, на которых мои губы пишут мгновенные и нежные строки: как на матовом окне машины осенью..
Мы были на дне. Мы нежно умерли, чуточку поменявшись телами, сладко переплетясь телами, не зная толком, где моё тело, а где - её.
Смущённый и растерзанный Байрон, словно Орфей, растерзанный нимфами, лежал в стороне... точнее, обложка от книги с его портретом.
И вот речь зашла о гомосексуализме...

Я спросил Женевьеву: женщине наверное легче представить, что чувствует мужчина гомосексуалист во время секса?
Она задумалась...и сказала что-то о нежнейшей, зеркально-дымчатой тавтологии тел женской любви, с их прозрачными рифмами касаний, поцелуев: так забытая клякса на развороте страницы, волшебным образом превращается при открытии книги в нечто мотыльковое, с прозрачной, почти спиритуалистической нежностью на одной из страниц... ( это было уже моё сравнение, и Женевьева на него отозвалась с улыбкой, ласково замахнувшись на меня за "спиритуализм")
И напротив, - продолжала Женевьева, - отношения между мужчинами в этом плане, выглядят более инфернальными, обречёнными: в них корневая и тёмная сторона страсти.
Сартр, много лет спустя, сказал бы: экзистенциальные отношения на упавшей стене...

И в самом деле, в этом плане мужчины фатально соскальзывают в сумрак и вечер секса, в его курсивную бессмысленность и ранимую нежность: то место в теле, где жизнь заканчивается, где цветы, дивные фрукты и рыбы прекрасные, как бы развоплощаются и обезличиваются, робко цветёт самой обречённой жаждою нежности и боли.
В одной дышащей точке сходятся ад и рай, безобразное и прекрасное...
Раньше думали, что эта мучительная точка в теле человека - сердце. А оказалось, есть ещё одна, обнажённая, отверженная.
Чего греха таить - продолжала Женевьева, кусая яблоко и смотря в окно на созвездие Пегаса, - нам, женщинам, нравится мужской зад, вам, мужчинам - женский, но мы по большей части лишь флиртуем с этой мыслью. Сознаемся, есть в этом месте человека что-то сомнамбулически-притягивающее, иррациональное, где коренится самое сильное и древнее из чувств - страх смерти, в противовес другому самому сильному чувству, любви, чувстве жизни, которое так часто дышит на губах: разве хоть раз в жизни нам не хотелось взглянуть, как ходит в туалет любимый человек? Есть в этом что-то от высшего доверия и какой-то метафизической ранимости, нежности даже..
Сейчас я уже толком и не припомню, кто из нас всё это говорил: я привожу лишь общую эссенцию разговора.
А вот это говорила точно Женевьева:

Кроме того, в любви между женщинами, доверие и обнажённость чувств - центробежны: они идут изнутри, наружу, как матовые цветы забившего сочной радужью родничка в лесу. Они видны разом.
А в любви мужчин - доверие и обнажённость чувств центросмесительны, инфернальны: сама телесность, словно Беатриче, спускается в ад, соприкасаясь с не очень чистым, грешным и мёртвым даже, зеркально символизирующем тёмные и грешные чувства в душе, что мы скрываем даже от тех, кого любим, и в этом смысле любовь между мужчинами - более обнажена и глубока в смысле доверия: человек обнимается разом, целиком, со всей тьмой и светом, что в нём сокрыты...
Хм... нет, последние мысли точно были моими. Я помню этот её игриво-ревнивый взгляд и вопросик шальной..

Женевьева задумалась как бы на выдохе: синева глаз - на выдохе.
Более ровная рябь тишины: слышна тёмная рябь секундной стрелки на часах...
И вот тогда она сказала: знаешь, Жан, а я ведь и правда не знаю, что чувствует мужчина.
Когда тебя посадили за антивоенные протесты на 3 месяца, я разделяла твою несвободу с тобой: спала на жёстком полу, отказалась от сигарет и хорошей еды..
Я хотела разделить твоё чувство с тобой, но сейчас я поняла, что сочувствуя гомосексуализму мужскому, я абсолютно не понимаю его чувства, его печаль и обречённую нежность.

В общем, мы с Женевьевой пришли к выводу, что ей нужен этот экзистенциальный опыт.
Мы убивали двух зайцев: она получала опыт мужчины-гомосексуалиста, я - опыт обнажённого доверия к ней; орбиты-лепестки центробежных и центросмесительных кругов ада - нежно соприкасались.
Шёпот, робкое дыханье.. Той чудесной весной, мы лежали с Женевьевой ни живые, ни мёртвые на дне ночи, на илистой ряби простыни.
Руки и ноги - тепло переплетены. Где я, где она - не важно.
И вдруг, покоясь головой на моей груди, она поцеловала её и с щурящейся улыбкой прошептала: Жан, феминист ты мой милый, а ты ведь тоже в этом смысле не знаешь, что чувствует мужчина, более того, не знаешь, что чувствует женщина, я. Разве это справедливо? Где равноправие?
В ту ночь, на дне, мой феминизм подвергся сомнению и испытанию как никогда: я был близок к провалу.. об этом я как-то вообще не думал.

Спустя несколько дней, взявшись за руки, мы вместе вошли в волны ночи, и там, на дне, я познал этот экзистенциальный опыт любви с моей Женевьевой. И где она только взяла этот забавное приспособление для бёдер?
Я ощущал себя Адамом, беременного Евой: я под сердцем чувствовал жаркое цветение моей милой...
После этого, делясь с Женевьевой впечатлениями, словно странными сигналами с далёкой звезды, я ей заметил, что чисто ментально, привычное для мужчины чувство проникновения в женщину, хоть и имеет почти спиритуалистическую сладость, но не идёт в сравнение с иррациональным чувством женщины, вбирающей в себя своего любимого, чувствуя его цветущую теплоту - в себе ( есть в этом нечто пронзительно-жертвенное, примиряющее человека с миром, вбирающего мир в себя: отсюда и почти материнский покой глубинного понимания женщины).
У мужчин это рудиментарно вспыхивает в косвенном ощущении чувства, вбирающего, вдыхающего в себя женщину, её запах.

Странным образом, этот мой опыт был более полным, нежели у Женевьевы: я плохо разбираюсь в мужской физиологии, но по каким-то причинам, похожим на чудо, на пересечении центробежной и центросмесительной орбит, цветущая, почти прозрачная боль, в какой-то миг раскрылась нежнейшим цветком, и, нежно шелестнув неким созвездием Ориона: в животе, прямо под сердцем, в той самой точке, и чуть выше, вспыхнула самым обыкновенным мужским оргазмом, и я излил своё семя на илистую рябь простыни.
Удивительно, но при обычном оргазме, зуд и стебель наслаждения растут внизу живота; а здесь - он словно бы начинается иррационально вне твоего тела, расправляя крылья и тёплыми касаниями твоего любимого человека, и даже блеском окна, пением птиц... и потом, всё это разом, тепло тебя обнимает, сужаясь до нестерпимой теплоты и цветения всего тела, вовлекая его в жаркую воронку лепестков, разметавшихся слева направо , от груди, к животу, плечам..
В какой-то миг мне казалось, что я занимаюсь сексом не с человеком, а с прохладной звездой, отражённой в окне, с пением птиц и речным плеском листвы...

Осенняя листва так грустно шумит за окном моим.. Боже! Что я только что написал? Прости меня, милая!
Я бы с радостью желал, чтобы это было так, хотя бы, так... К сожалению, ничего этого не было, но было другое, куда более экзистенциальное.
Так уж вышло, что мою милую Женевьеву изнасиловали в одном тёмном переулочке на юге Парижа.
Её изнасиловали самым самым чудовищным образом - анально.
А переулочек то был прелестный, хоть и с отцветшим фонарём, чуточку всхлипывающим, заикающимся светом.
Там должно быть гулял когда-то Артюр Рембо...

Я буквально сходил с ума от невозможности помочь моей Женевьеве, разделив с нею то, что она пережила.
Я не соврал, я действительно феминист, и во снах мне часто снилось, как я спасаю свою милую, как умираю, и душа моя вселяется в её бредящее тело в момент насилия, и я, я чувствую на себе всё то, что чувствовала она.
Я словно бы ложился на её сердце, похожее на розу, своей душой, лицом, губами, и в доверчивом полумраке, заслонял её от насилия, целовал её сердце, гладил его... а сердце улыбалось мне, не понимая, как я так близко к нему оказался, и почему я плачу и вздрагиваю...
Невозможно было больше выносить этих снов: ещё чуть-чуть, и я бы сошёл с ума.

Как-то вечером, выпив, я слонялся по рю Рекамье, и зашёл в одно старое кафе.
Там я познакомился со странным человеком, как и я, под хмельком.
У нас закончились деньги, и он Андрэ предложил мне зайти к нему. Он жил по соседству: у него были прелестные домашние наливочки от родственником в Нормандии.
Всё дальнейшее - похоже на ночной кошмар, изменивший всю мою жизнь.

Встав из за столика у него дома, я потянулся за сигаретами. Он привстал тоже, и, взяв меня левой рукой за плечо, поцеловал в губы.
От неожиданности я отшатнулся слегка, но всё же улыбнулся ему, растерявшись.
Он это воспринял как приглашение к дальнейшим действиям.
Именно в этот миг у меня в голове сверкнула моя тёмная идея фикс испытать то, что испытала моя Женевьева.
Раздевшись, мы с ним легли в постель. Я лежал на спине, расставив в стороны полусогнутые крылья колен.
Склонившись надо мной, Андрэ вошёл в меня слегка, нежно даже, при этом у меня проявилась довольно сильная, наливная эрекция, к моему немалому смущению.
Андрэ постепенно приступил к наращиванию темпа, входя в меня уже глубоко.

Странные чувства во мне роились. С одной стороны, у меня на лице играла забавная улыбка абсурда: я был похож на Кириллова из Бесов Достоевского.
С точки зрения экзистенциализма, перед тем как покончить с собой, не всё ли равно, что ты испытываешь? Как лжёшь на себя, беря даже перед всеми чужие грехи?
Сможет ли человек мыслью быть выше не то что боли, но и стыда, морали, телесности всякой?
Мысль - может. Лицо человеческое - нет.
В том смысле, что мне было стыдно и невозможно выносить рядом с со своим лицом, сладострастно улыбающееся лицо мужчины.

Я предложил поменять позу, и встал возле изящного кипарисового стола, расставив ноги и чуточку нагнувшись.
Андрэ, поцеловав меня в плечо, снова в меня вошёл, сзади, но уже более резко, став наращивать темп.
В какой-то миг, у меня на глазах проступили слёзы... нет, не от боли, хотя она и была, но какая-то прозрачная, шелковистая, даже с патинкой приятности смутной.
Нет, я плакал от всей этой ситуации, от того, что моя Женевьева покончила с собой, что роза на её могиле целует алыми губами ветер... я плакал, ощущая то, что ощущала моя милая.
Разумеется, я понимаю, что даже на 30 % не смог приобщиться к её чувству.

И вот, сквозь радугу слёз в покачнувшемся сумраке комнаты, я заметил на столике бирюзовый браслетик моей Женевьевы...
Да, Андрэ... был тем самым насильником моей милой! Это было невероятно и нелепо до безумия!
Забавно, что я не сразу прервал половой акт.
Я смотрел на синюю, трагическую нежность браслета, и слёзы текли у меня по щекам.
Матовая тень приятности - исчезла. Осталась боль душевная и боль физическая: одна подхлёстывала другую, являя собой как бы розовые ступеньки, замершие в воздухе, растущие в небе, по которым я медленно и мучительно, с каждым толчком позади меня, с каждым шажком, поднимался выше и выше, на небеса моей боли.

Сказав Андрэ, чтобы он дал мне знать, когда он будет близок к "финалу", я опёрся правой рукой на бронзовую статуэтку лошади, и ждал, ждал...
Надо ли говорить, что я сделал с этим несчастным?
Дождавшись счастливых, с прерывистым, оступающимся дыханием слов Андрэ, резко повернувшись, со слезами, как бы раненый сзади, я с силой ударил, изувечив в кровь, вздыбленный член насильника.
Скорчившись на полу, он в немоте боли и удивления смотрел на меня...
Рассказав ему всё, я склонился над ним, замахнувшись бронзовым конём, и... рука моя дрогнула.
Я не смог его убить.

Странное дело: между ним и мною установилась какая-то странная связь, единой болью как бы сшивающая нас с Женевьевой.
Его нежность и боль - я ещё ощущал в себе; моя боль - сочилась из него между его дрожащих пальцев, прижатых к паху.
Упав перед ним, касаясь его руки, я закричал во всё сердце...
Потом, утерев рукой слёзы, я оделся, взял со столика синий браслетик и вышел.

Чудовищная история, правда? Уже потом, в книге Жене, я наткнулся на мысль, трагически равную мысли Достоевского, с его "красота спасёт мир", - "Уродство и чудовищное - это лишь отдыхающая красота".
Моя прекрасная Женевьева, тоже отдыхает, в вечном сне, на дне реки, а моя жизнь и сердце, превратились без неё... во что? В чудо-вищную розу, кровоточащую в полумраке.