Исповедь одного детства

"Из чего сделаны маленькие девочки?"
Вспомнив её ответ, я подумала, что, должно быть, сделана из чего-то другого

Цветаева писала Пастернаку, как она в 9 лет болела воспалением лёгких и мама, второпях, на нервах, пришивая ей вечером компресс к одежде, ненароком пришила его… к коже, и только на другой день, снимая его, в ужасе обнаружила, что она сделала:
- Чего же ты молчала?
- Я думала, что так надо… ( чувство стыда боли)
 
А ко мне, ещё в детстве… когда меня изнасиловали, пришили тот душный августовский день с его осипшими, быстрыми взмахами голубиных крыльев возле подвала, шумом листвы и говорящими тенями людей, прохожих: они проникали на миг в проём двери подвальчика и… исчезали, словно бы увидев что-то ужасное, причём тени менялись с голосами местами, словно Орфей с Эвридикой.
Тени исчезали первыми, а за ними, словно тени теней, исчезали, пятясь ослепши и как-то оступаясь, звуки.
Я даже видела профили звуков, когда они стыдливо разворачивались и, вскрикнув на вдохе, убегали.
 
Один из женских голосов даже залетел в подвал несчастной ласточкой, и, раня крылья, заметался по стенам ( кто-то остановился возле подвала: голос говорил с голосом; потом голос отвернулся, а потом голосу стало грустно. Словно в Аиде, я подслушала ссору теней: девушки и парня, умерших быть может 50 или 1000 лет назад.
Потом, женский голос в подвале, как бы отчаявшись выбраться, на ощупь добрался до стены у двери, и...плечики голоса вздрагивали: мы обе умирали в том подвали: голос и я.
 
Когда всё закончилось, я шла по странной и грустной дорожке, улыбчиво шедшей возле моих ног, словно милый, бездомный зверёк.
Она возникала под моими ногами, смотря мне в глаза, желая, чтобы я не смотрела по сторонам на разрушенный мир.
В какой-то миг я улыбнулась зверьку и наклонилась к нему, погладить.
Гладила щурющуюся от солнца рыжую дорожку-дворняжку и… плакала почему-то.
На голубом крыле зрения возникла каряя пыльца чьих-то шагов.
Я закрыла глаза. Лампочка нежности и добра в мире перегорела, вскрикнула робким светом и погасла.
Мотыльки разлетелись. Пыльца шагов опала, зазвездилась в вечере мира, в тонком луче луны, пробившимся из-за туч
 
Луч руки коснулся моего плеча. Луч спросил женским голосом: девочка, тебе плохо? Почему ты плачешь?
Открыв глаза я изумилась себе и миру: зачем-то я гладила землю.
Мир зачем-то двигался мимо меня, равнодушно, прозрачно.
 Ужасным было то, что никакой связи и нежности не было между его частями: деревья, солнце, облака, люди… всё двигалось само по себе, и, что самое безумное — даже не в одном направлении, словно мир, нежный и ранимый мир, как радужная плёнка бензина в лужице, растягивалась и рвалась: мир кто-то рвал на части. Заживо. И он кричал — мной.
 
Огромные, безвоздушные, бездушные холодные пространства между явлениями природы, всё трагичнее удалявшихся друг от друга, были подобны незаселённым межзвёздным пространствам: мне нечем было дышать, я задыхалась, как и там, в сумраке подвала.
Времени больше не было. Оно надорвалось, как страница недочитанной книги.
Оно могло отклоняться в сторону, как минутная стрелка, словно правая нога, кем-то взятая с силой и мерзко потянутая в сторону: 2:15.
Смятая простыня циферблата и развратное время, лежащее на спине…
Я ненавидела время, ненавидела эти цифры, с угловатым движением округлых, как у подростка, мечущихся бёдер.
 Ненавидела себя во времени, ставшую частью его: я не знала сколько времени было в мире, но часы моего тела остановились именно на этом времени.
Щель страницы росла, пожирая невинные слова, ласковые деревья, дома и даже людей.
 
Именно тогда со мной случилось нечто необъяснимое: не в силах высвободиться и даже закричать из-за странного ступора ( кричала я потом, даже через месяц и год… словно бы во мне постепенно оттаивал криком тот голубой лёд дня), я покинула своё тело и увидела себя со стороны, сверху, себя и его, с глухим и выцветшим смещением влево, как это часто бывает во сне.
Когда он ушёл, я, как преступник у Достоевского, сомолчальник, подошла к простёртому на земле телу, и обняла его, вновь в него проникнув, к ужасу вздрогнувшего тела.
 
Брошенной, недокуренной сигаретой, солнце скрылось куда-то, вспыхнув искрами звёзд, ударившись обо что-то (мой дом?).
Деревья выросли… да так быстро, что это было похоже на крик, стройно выпрямившийся, запрокинувший голову крик: деревьям тоже кто-то причинил боль.
Другие деревья завяли и жёлтая листва замерла на уставшей телесности мира и неба теми мучительными квадратиками из предсмертного бреда Малевича, которыми покрыты старые иконы и картины: всё сплошь в трещинках.
Дома разрушились и провалились под землю в какой-то общий для всех подвал.
 
Ничего в мире не было: лишь моя рука и дорожка-дворняжка с невыносимой, стыдливой прищуринкой боли в глазах животного, которого сбила машина.
И вдруг, из замершего сердца разрушенного мира, последним листом — тёплый голос коснулся плеча: девочка, милая, у тебя кровь на ногах и руке… кто это сделал?
 
Мир стал блаженно прозрачен: сквозь дом и смех детей вдалеке, я показала на что-то… но жест мой видел не дальше одарённого горем сердца, памяти сердца, и потому голос на моём плече увидел недалеко от меня лишь беззащитное и грустное дерево клёна.
Голос подумал вслух, что я упала с дерева.
Голос не понял меня. Родителям и друзьям я постыдилась рассказать, а потом...они мне не поверили, и даже, в ссоре бросали мне — что я это выдумала нарочно, назло.
В итоге, этот ртутный шарик боли памяти, стал делиться и заражать своей повышенной температурой несуществования, сначала тот прохладный день, вместе с голосами людей, птицами и шумом листвы… а потом и другие дни, явления природы и невинные чувства, подступая ко мне, к растерявшемуся и словно бы отвернувшемуся к стене моей комнаты, настоящему.
 
Я шла по улице девственного и совершенно нового мира, а за мною, намокшие небом, волочились тяжёлые, бледные крылья, совсем как в стихе Бодлера — Альбатрос.
Эти грязные, вымоченные в дожде крылья, цеплялись за деревья, улицы, дома, ноги прохожих: я чувствовала на себе тёмный вес мира, который я осуждена была тащить за собой.
Кто-то сшил меня с этим безумным, ранимым миром, наживо.
 
Я чувствовала, как за мной, в пыли заходящего дня волочатся измученные детские голоса и добрый шелест листвы: я ощущала иррациональный ужас стыда за боль, которую я причинила миру, простым фактом своего дыхания, малейшего движения.
Я срослась с болью мира и долгое время не чувствовала страдания и своего, и чужого: мир был отброшен в немой кинематограф начала 20 века: кто-то открывал рот, и не ясно, в крике отчаяния или же радостно зовя кого-то.
Чьи-то ладони закрывали лицо, и непонятно было — от муки это стыда или солнца.
Всё как-то нелепо и грустно смешалось в мире: веточка из моего окна могла вздрагивать и всхлипывать под осенним вечерним ветром, человечнее и трагичнее многих людей, а люди...как бы поменялись с природой местами: их плечи, губы, вздрагивали с непринуждённой грацией простой веточки клёна: бог его знает, почему они вздрагивают…
 
Прошло время. Есть весна времени, как парад планет — она может случиться 1 раз в 10 лет.
Что-то нежное выстраивается в ряд с опрятной, стройной грацией зажигаемых вечером фонарей: нежная очередь в рай: все уже вошли, уже раздаются «оттуда» радостные возгласы, милые голоса любимых поэтов, животных, смех детей..
В очереди остались всего несколько человек, самых нежных, многое перенёсших, радующихся за тех, кто уже счастлив, больше, чем за себя.
 
Я шла по солнечной улице, по улице солнца.
Жёлто-алая листва на деревьях, с трогательной нежностью, зажмурив глаза, прижала к груди солнечный свет, каким-то чудом ставшего вещественно-зримым.
Подняв голову, я увидела на балкончике 3 этажа мужчину и женщину.
Они о чём-то разговаривали друг с другом на повышенных тонах.
Женщина вот-вот заплачет…
 
И вдруг, случилось чудо: справа от них, под голубым балкончиком, я заметила ласточку: она принесла в клюве соломинку и вила гнездо.
Мне казалось, что это была не соломинка а сухой и хрупкий луч солнца, который отломила ласточка в кротко замершем небе.
Чудесная ласточка вила гнездо из солнечных лучей под ногами у людей… а они этого не видели.
 
Мне захотелось, как луне, отразить это светлое чудо… хотелось поцеловать эту грустную женщину… чтобы её поцеловал мужчина, почувствовавший солнце у себя под ногами.
И, о чудо! Женщина посмотрела на меня, замершую под их балконом, я улыбнулась им, что-то прошептав; мужчина тоже посмотрел на меня и улыбнулся, и ещё через миг поцеловал женщину, тепло её обняв.
 
Вылетела ласточка со стороны мужчины, и они вместе заметили её, заметили, как другая ласточка прилетела с лучом в клюве под их балкон.
Что-то во мне тогда произошло.
Как мама Цветаевой спросила Марину: почему ты молчала?
Меня словно бы спросила о чём-то красота мира.
Сшитый с кожей моей мир — освободился.
Слёзы показались на глазах.
Я стояла посреди мира и осени, плакала и улыбалась, закрыв ладонями лицо.
Плечи мои вздрагивали весенними веточками на ветру у окна: я была свободна от своего прошлого.
Это было счастье, похожее на ласточку.
И разве… так уж важно, что это было началом моего безумия?