​
Измена… странное слово. Набоков писал, что в нём есть что-то муаровое, змеиное: змея одевается в новую кожу. А люди?
Мой муж об этом ещё ничего не знает.
После того случая, через несколько дней, я однажды находилась утром в постели со спящим мужем, и, лёжа на левом боку, зачарованно смотрела на свои тёмные чулки, неряшливо и сиротливо лежащие на полу: сквозной, узорный полумрак… как в сердце: коснулась рукой — прохладная лёгкость.
Отдёрнула руку, как от сброшенной кожи змеи.
 
Я не знаю что мне делать.
Подругам мне это стыдно сказать. Психологу… он может рассмеяться, а потом друзьям своим рассказать, как это часто бывает у них.
Забавно, но я действительно вижу этот смех. Именно вижу: в мыслях, не в силах выдержать его, я закрываю ладонями уши: мне безумно стыдно и страшно.
Если смотреть на смеющегося человека, выключив звук, как лампочку в комнате, то он предстанет совершенно безумным в совершенной темноте безначального смысла.
Словно загнулась страница: строка ложится спиной на строку другого листа, и человек как бы смеётся не то что бы без причины, из ниоткуда в никуда, а смеётся… над небом, смертью человека, проходящей по улице женщиной, цветением сирени…
 
Забавно то, что причина для смеха и правда была бы, но грустная.
Я сама иногда улыбаюсь над этим.
Я обычная женщина, со своим тихим счастьем семейной жизни. Люблю мужа и дочку.
Что ещё надо? Оказалось… что-то ещё надо.
После разговора с подругой — трещинка на голубой стене моего дома и быта… бытия: грустной лозою вьётся она и поднимается к окну, заглядывает…
Моя подруга удивилась и сначала даже не поверила мне: да, я ни разу не испытывала оргазм, и я не считаю это отклонением и тем более горем.
Да и у каждого разная анатомия: одно время я сильно переживала по этому поводу и нашла успокоение в том, что.. глупо же расстраиваться на то, что я, например, не умею играть на скрипке.
Я счастлива в другом.
Хотя, иногда мне кажется, что эта проблема ещё из детства: слишком много строгости в нём было, и я привыкла прятать свои чувства в сердце, как в скорлупу.
Да и повзрослев, мне не очень везло в любви: мужчины странные, они часто занимаются любовью не с женщиной, а со своим наслаждением, напрочь забыв про женщину, даже пугаясь её, как призрака, вдруг появившуюся где-то возле него, ночью, во время любви. Я и сама привыкла пугаться самой себя, не доверять себе…
Пугающийся себя призрак… забавно.
 
Не суть важно. Дело в том… что на днях я испытала тот самый оргазм, о котором я столько слышала и читала.
Испытала его со своим милым другом.
Только есть одна странность: я с ним даже не спала и он сам ничего не знает об этом: я унесла тогда своё тихое и тёплое счастье у себя под сердцем, как ребёнка: я его воспитаю сама.
Я сделаю это счастье — счастливым.
Пройдёт время, мы встретимся вновь с моим другом, он увидит моё повзрослевшее, голубоглазое счастье.. и улыбнётся ему, не узнает его. Не узнает, что оно — от него.
 
Это случилось недавно в вечернем кафе.
Мы просто сидели с другом и пили чай. Говорили о Цветаевой, музыке и... удивительных птицах за окном.
Улыбаясь, я спрашивала его: куда исчезают вечером птицы?
Если вдуматься, это так таинственно и страшно даже…
Друг в шутку сказал, посмотрев в окно, что птицы похожи на небесных золушек: они трудятся целый день, в том числе и для нас, деревьев милых… а вечером словно что-то происходит: удивительно нарядные ( в заходящее солнце одетые), они кружатся в небе, под свечами зажигаемых фонарей, словно на балу.
И вот, они разом сбегают куда-то по тёмным ступенькам закатных минут на часах, порою роняя пёрышко, как лёгкую туфельку.
 
Мне нравятся такие его мысли: тепло и ласково с ним.
Голубоглазый ветерок заглянул в окно, робко коснувшись рукой занавески.
Тень птицы качнулась нездешней листвой и пропала.
Мне тогда показалось, что птицы вечером тайно преображаются в то, что они поют.
Они могут даже чудесным образом проходить, пролетать сквозь стены домов и окна.
Милая женщина в очках и в тёмных, полупрозрачных перчатках, сидевшая рядом с нами у окна, посмотрела на часы у себя на левом запястье и тихо поправила рукою причёску возле шеи.
В этом жесте заключалось самое обыкновенное чудо, которое никто не заметил в кафе.. кроме меня и друга.
 
Казалось, птица влетела в окно сквозь стекло, вспыхнув прозрачной нежностью мига, преобразившись в улыбку жеста женской руки, бережно продолжившей её движение за окном, скрывшейся в спутанном полумраке причёски: мужчина рядом с женщиной улыбнулся, толком не поняв этого чуда, заметив лишь эту прищуренную ухмылочку летучего кокетства женской руки в волосах.
 
Мы с другом стали говорить о письмах Цветаевой и Пастернака.
Забавно было то, что я читала лишь некоторые письма Цветаевой, а он — Пастернака, и мы как бы переписывались голосами.
Иногда он касался моей ладони на столике, как белого листа письма: тёплая клякса чернил касаний…
Рука доверчиво и как-то обнажённо отзывалась зримыми мурашками, и мне чуточку было стыдно за них, словно бы они были тенями моих мыслей, нежнейшей пунктуацией моего сердца ( сплошной шёпот многоточий, двоеточий, отточий..), которые он мог подсмотреть.
Что есть пунктуация в женских словах? Улыбчивый шелест платья на доверчивой робости вдруг обернувшегося тела, похожего на медлящую страницу в руке.
 
Оговорюсь: в этом не было и намёка на сексуальность: всё было очень чисто и как-то… лазурно.
Каким-то странным рикошетом памяти, я вспомнила удивительное письмо Цветаевой Пастернаку, поразившее моего друга… не меньше чем Пастернака.
Цветаева писала, что желает… потемнения, посветления, преображения, крайнего мыса чужой души и своей, и слов, которых никогда не услышишь, не скажешь.
Небывалого, чудовищного. Чуда.
И самое дивное: Ты получишь в руки, странное, грустное, дремучее, певучее чудовище, бьющееся из рук.
 
Друг тепло коснулся моей руки… тем робким и чутким касанием, каким в детстве мы с бьющимся сердцем ловим в цветах кузнечика с чёрным «мечиком» у него позади.
И страшно и сладко: а вдруг он проткнёт руку изнутри? Стигмата солнца и цветов...
В детстве, желая не уступить в смелости одному мальчику, я поймала такого кузнечика... зная, наверное зная, что он может проткнуть мою ладонь.
Мальчишки удивились моей смелости, и лишь позже, в тёмном и прохладном подъезде, с выключенным светом лета, я расплакалась.
 
Друг коснулся моей руки…
Словно скрытое веко души, под тёплой рукой, дёрнулся мой розово-белый палец… ещё один.
Сердце тоже дёрнулось и блеснул тепло и спело краешек моей чашки с ромашковым чаем: сколько век и глаз у души и счастья?
В какой-то миг мне показалось, что тыльная сторона ладони друга, вот-вот треснет, как лёд на реке, и мучительно проглянет карий зрачок лунки моего взора, прожегшего и пронзившего его ладонь, смотря в удивлении на меня же.
 
Оступившись слегка движением губ, словно желая что-то сказать, но, передумав, друг опёрся на мою ладонь и выпрямился словом, заговорив о странном письме Пастернака к Цветаевой, в котором он обмолвился о своей… странной женственности: во мне пропасть женских черт. Я чересчур много сторон знаю о том, что называют страдательностью.
Пастернак писал о том, что не случайно в его поэме одной, не герой — а героиня.
И самое странное, об одном его друге: вот, мущина. В соседстве с ним мои особенности достигают силы девичества, превосходят даже степень того, что можно назвать женскостью.
А через мгновение, паузу… тоже, словно бы оступившуюся, мой друг, тихо сказал, глядя мне в глаза, слегка сжав мою руку: ты бы сильно удивилась, узнав, что я… гомосексуалист?
 
Я хоть и удивилась, но с улыбкой сказала ему, что если даже это и так, это ничего не меняет в моём тёплом чувстве к нему.
Но как оказалось, очень даже меняет.
Странным образом, его доверчивое существование навстречу мне, стало сладостно прозрачным не только для моих мыслей к нему, но и для моих касаний.
Словно лазурью блеснувшее окно на заре, устранилось препятствие пола и… всякой телесности даже: цветущая долгое время сирень у окна, прижавшаяся к тишине стекла и неба, вдруг… ворвалась лиловой пеной прибоя в открытое чьей-то рукою окно: веточка с ароматом, за руку, вошли в доверчивый сумрак комнаты.
Я вошла в своего друга, как бы покинув своё тело: был мужчина, и две симметричных женственности, похожих на два робких крыла.
 
Томившиеся во мне годами чувства, которые, казалось, покинут меня только после смерти ( женское тело — бледная ладонь ангела, раскроется, выпустив в небо бабочек и несказанную нежность), доверчиво и нежно вышли из меня, проросли сквозь льдистую скорлупу кожи, запястья, грудь, плечи, живот — веточками сирени. 
Они были как бальное платье и чудо: я им улыбалась, не узнавая их.
Так парализованный долгое время человек, с нежным недоумением улыбается на робкое движение своих долго молчавших ног, почти неотделимых от молчаливой постели, книги, небрежно брошенной на неё и даже сирени за окном: разрастающееся пятно ледяного молчания.
 
Мой милый друг говорил мне что-то о себе и своём странном опыте, о Цветаевой и Парнок, птице за окном..
Он просто держал меня за руку, поглаживая её пальцем, как пёрышком.
Потом, взглянул на моё правое плечо, словно бы голубой щепоткой взора сняв с него мой карий волосок… а я закрыла глаза и почувствовала, как бретелька поцелуя шёлково соскользнула с моего плеча.
Серёжка на ухе женщины в очках у окна, тепло и ласково сверкнула весной.
Сердце в груди, словно далёкая и тихая звезда, отражённая в вечерней реке, робко отозвалось на этот талый отблеск и на циферблат часов на стене: стрелки замерли тёмным, перелётным клином птиц. Времени не стало: птицы летели не на юг а сразу в рай.
 
В моей груди расцвела сиреневая веточка тепла и качнулась, прильнула к низу живота, словно к вечернему окну.
Мой друг просто читал вслух стихотворение Ходасевича «Ласточки», говорил о солнце в цветах в раннем детстве, а мне было безумно хорошо, таинственно.
Я даже прикрыла глаза: меня не было в кафе… на земле.
Казалось, я лежу в цветах и глажу их сердцем.
Моего тела не было: кровь ласково качнулась сиренью мурашек на коже и тёплой трелью прошумела вдоль всего моего сладко изогнувшегося тела: на пианино это было бы блаженное соль минор в пятой октаве: пальцы ангела замерли на животе, груди и шее ( мизинец - пёрышком, на шее).
Кончик языка онемел… так сладостно немеет листок на вечерней ветке от вспорхнувшей — лазурью, в лазурь, птицы, щёпотью крыльев и ветра сорвав аромат.
 
Удивительно: вот плыло облако надо мной. Оно было не я.
Но вот, я захотела, и оно ласково изогнулось и задышало прохладной звездой: я словно бы пошевелила какой-то забытой, парализованной частью себя.
А вот веточка сирени была прижата к окну.
Был вечер, и к окну были прижаты и звёзды, похожие на белую сирень.
Я захотела, и окно открылось, и веточка, вместе со звёздами, вплыли в качнувшийся полумрак комнаты, в которой пела одинокая скрипка.
Несколько цветов осыпалось. Осыпалась и сирень звёзд… и всё это лилово и звонко улыбнулось на лету, жарко отозвавшись в моём животе: словно птицы влетели в заросший лозой, ромашками и деревьями храм, заметавшись по его округлой, голубоглазой тишине купола.
 
На моих глазах проступили слёзы: дрожащая сирень слёз…
Когда я посмотрела на друга, то заметила слёзы и на его глазах.
Он о чём-то говорил, закуривая сигарету, говорил что-то важное и грустное… а я его не слушала, я была в цветах, где-то далеко от земли, где домик с сиренью и храм со счастливою птицей.
Как мне обо всём этом сказать мужу? Да и нужно ли говорить?
А другу? 
 

Christian Schloe