За закрытой дверью

Мне иногда удаётся сфотографировать свои сны.
Часто это бывают мимолётные, обрывочные стихи или истории, как замки из песка, осыпающиеся под приливом ночи.
Иногда я заказываю себе сны: это ещё из детства: пишу на клочке бумаги то, что хочу увидеть во сне и кладу под подушку.
Несколько раз из-за этого были неприятности: в детстве я ворочался во сне и листочек падал с постели на пол и мама видела, что я хотел увидеть во сне.
И уже во взрослой жизни, когда жена случайно замечала листочек с моим желанием, порой ласково подворовывая мои сны, засовывая руку под подушку, словно в душу мою.
Я незримо краснел ночью в постели, краснел даже мой голос, когда жена перед сном, целуя меня, говорила улыбающимся шёпотом: удачной встречи тебе с твоей англичаночкой.

Это было сказано так, словно я уходил куда-то в ночь и вот-вот хлопну ало-окрашенной дверью сна.
Разумеется, потом были оправдания, что Мэри Шелли — это всё она, моя жена, но как бы в другом воплощении.
Желая мне нежно отомстить, жена тоже писала на листочке свои желания, очень интимные, что хочет увидеть во сне.
Забавно. Прямо-таки шведская семья 2281 г.
Лёжа в постели, обнимая друг друга и целуя перед сном, жена желала мне хорошо провести время с Мэри, а я желал жене прекрасной встречи с моим любимым поэтом Перси Шелли.
Двери сна хлопали; сначала одна, потом, другая, чуть громче — жена ( вдох в темноте перед сном).
Души выходили на улицу, в звёзды и ночь, в разные времена. Да, в разные…
Утром мы просыпались с улыбкой стыда на слегка смятой постели.
Право слово: точно ли два человека здесь сегодня спали?

Вскоре я несколько изменил свой флирт и диалог со снами: кому-то это покажется безумным, но я стал писать письма своим снам, самым разным героиням любимых произведений, и даже… героям.
Не будет же жена ревновать меня к Анне Карениной, Кэтрин Эрншо, Орландо, Наташе Ростове?
Не ревнуют же к снам искусства?
А что есть сон? луна разума, зарядка солнца-лунатика на утренней крыше: солнце-сомнамбула, оно может сорваться в иные времена и пространства, сорваться человеком, а разбиться, умереть — животным, звездой.
Разве сон не безумие? Не робкий флирт со смертью, сквозь смерть, с нашими грядущими и прошлыми существованиями и чувствами, размётанных по искусствам самых разных эпох?

Если бы мы могли собрать все наши черновики снов, сшив их в единый дневник, мы бы не боялись смерти и лучше понимали бы тайну искусства.
Религия и искусство упразднились бы, приняв совершенно иные черты: словно бы из синевы неба лунно всплыл бы таинственный, затопленный когда-то остров.
Если честно, мне не очень понятно, почему люди не испытывают ужаса перед сном, как перед звёздной бездной, не менее ужасной, чем бездна Паскаля: тёмный холодок, растущий по позвоночнику вверх и как-то крылато вспыхивающий на плечах: если поймать этот зябкий миг на плече, как бы качнув мурашки в воздух, то можно уловить это фантомное счастье, упруго, лазурно брызнувшее в воздух всем твоим существом: словно переселяешься душой плеча на звёзды…

Это и правда странно: представим человека, запертого в тёмной комнате.
Шёпот стен.. какие-то жуткие, заживо разлагающиеся звуки, голоса.
Если не знать что за стеной, то вполне можно существовать в этой замкнутой комнате.
Но если… любопытство соблазнит тебя встать, приложить ухо, сердце и ладони к стене? К полу?
Если ты будешь записывать в памяти обрывки, вспышки звуков и фраз, догадываясь о чём-то жутком, безумном?
В этом смысле понятен природный инстинкт экзистенциального ужаса человека перед искусством, любовью, состраданием…

В человеке, вором прокравшегося ночью в музей, вонзившего нож в лазурную плоть картины Шагала, сокрыта бездна, припорошенная звёздами: эта бездна превосходит бездну Паскаля: до неё можно дотянуться рукой. Она дотягивается до нас — первая, холодом межзвёздных и безжизненных пространств.
Что-то в таких людях до ужаса помнит боль истины, которую они узнали когда-то, прислушиваясь к голосам.
Голоса ведь всегда с нами говорят, не правда ли?
Голоса гордыни, страха, боли, порока…
Присмотритесь, у каждого из них свой неповторимый голос: это замурованные в нас тени иных существований.
Они слишком безупречны и жизнеспособны, порой даже живее нас, чтобы полагать, что мы их придумали, создали.
Быть может… они нас создают для чего-то?

В последнее время я боюсь засыпать.
Иду в постель с той же обречённостью, с какой люди шли раньше на эшафот.
Я точно знаю, что мне приснится… Мне это снится теперь каждую ночь, и уже никакие листочки, похожие на приманки-ломти моей измученной души, не могут отвлечь жестокого зверя, мой сон — от меня.
Если честно, мне не очень понятно, почему сумасшедшего, слышащего голоса из самых разных веков, называют безумным, а человека, прилежно слушающего тысячелетние голоса гордыни, похоти, страха.. голоса своего измученного детства, не считают столь же безумным.

Да, мы слышим много голосов: Шелли, Анны Каренины, Достоевского…
Просто мы пока ещё умеем сдерживать это безумие… от бунта.
Грустно обняв меня, жена грустно сказала утром в постели, что однажды в человечестве что-то ослабнет, какой-то нравственный иммунитет воображения, и тогда все эти темно покачнувшиеся стены страниц и экранов кинематографа — рухнут, и на свободу вырвутся мириады чувств, желающих жить: тысячи душ, недопонятых, неприкаянных..
Ещё жена сказала, что она верит, что однажды Земля нежно сойдёт с ума: не умея жить собой и другими, сострадать ближним и звёздам, животным милым, людьми будут жить литературные герои.

Не так давно я видел во сне, как в полуразрушенной Москве 23 века, зябко прижавшись друг к другу, проходили Анна Каренина и Андрей Болконский.
Над закатом цветущими крышами где-то в глубинке Беларуси, словно в нашедшейся, лучшей картине Шагала, в синеве воздуха летел, улыбаясь, крылатый и счастливый человек — Грегор Замза.
Где-то в шумящем осенью и небом, парке возле Парижа, под высоким деревом клёна целовались Мадам Бовари и юный Флобер.
А ещё я видел… как в глубинке России, молодой человек, сидел на земле и плакал, разговаривая с цветами, гладя их по синим глазам.

А что за тайна той комнаты? — спросит кто-то из вас.
Что было за стенами, полом?
А в том то и ужас, что, возможно, ничего: мира и бога не было за стенами. Ничего небыло.
Если звёзды погасли и падают.. значит, они уже никому не нужны.
Смерть звёзд начинается с равнодушия к чуду и улыбкам природы: к стихам, музыке, пению птицы на улице… с равнодушия к простой улыбке тепла человеческого существования среди вечера мира.

Проснувшись однажды утром после беспокойного сна, я обнаружил в своей постели, прижавшийся, сросшийся с моим плечом озябший комочек нежности: это была моя жена.
Из каких времён и пространств она протянулась ко мне?
Где ты сейчас, милая? — спросил я её, улыбнувшись?
Мне не нужна была ни англичанка и никто другой, кого я действительно любил и кто стал частью меня, пусть и чудовищной частью: жена прижалась ко мне и вздохнула, как бы продолжив мой выдох, ставший на миг теплотой её тела.
На столике рядом с нами, как питомцы, лежали её любимые книги: Мэри Шелли, Толстой, Эмили Бронте...

Если бы ангел-домушник, ошибившись окном, вошёл в нашу комнату, он бы улыбнулся лиловыми в свете солнца, крыльями за спиной, ибо увидел бы бессмертных и прекрасных существ, нежно сошедших с ума влюблённых, что умерли 100, 1000 лет назад, и умирали уже сотню раз, и не заметили этого, замечая лишь любовь, держась за неё и за руки друг друга в ночи перевоплощений.
Да, ангел увидел бы кровать, повисшую над осыпающейся звёздами, бездной.
И разве так уж важно было, что рядом со мной на постели никого не было и что жена уже давно… умерла?