Приглашение к путешествию

​

Голубка моя,
Умчимся в края,
Где все, как и ты, совершенство.

(Бодлер)

Прохладный прибой апрельского вечера.
Лавочки в сумраке парка, похожи на выброшенных на берег дельфинов.
Склоняюсь к лавочке и ласково глажу её: хочется лечь с ней рядом и уснуть.
Я не безумен, а просто знаком с этой лавочкой и иногда прихожу к ней на свидание.
У меня отношения с лавочкой.
Кого я обманываю: да, я, возможно, безумен.
Но я счастлив и никому не мешаю.
Разве что.. иногда ревную к мужчинам и женщинам, детям даже и птицам, сидящих на моей милой лавочке.
 
Зачастую я прихожу нарядный и счастливый, с цветами в руке, на свидание с лавочкой… а она уже занята.
Что делать? Это не смешно. Я превращаюсь в ревнивца Рогожина из романа Достоевского.
Подхожу к женщине. Многозначительно молчу и с прищуром смотрю на неё.
Передо мной — неизменная алая роза, словно обнажённое сердце моё.
Женщина улыбается. Робко здоровается.
Думает: ко мне подошёл романтически настроенный молодой человек и хочет познакомиться.
Но почему же он не дарит цветок? Может, он очень робкий?
Какой милый… трогательный. Это сейчас такая редкость. Нужно ему помочь.
- Здравствуйте. Вы наверное хотите мне что-то сказать? Я вам.. нравлюсь? (улыбка, на меня и на небо).
Вы тоже симпатичный. Давайте я вам помогу: вас как зовут? (ласковый шёпот жеста руки, тенью приглашения коснувшийся лавочки).
 
От ревности у меня мутнеют глаза и я ничего уже толком не слышу.
Бросаю суровый взгляд на лавочку.
Женщина думает, что я смотрю на её дымчато-сиреневую сумочку, и, на всякий случай опускает на неё руку.
Ещё минуту я стою перед ней в молчании и ухожу с цветком алой розы, гневно оглядываясь: Рогожин превращается в обыкновенного идиота — в глазах женщины.
Интересно, Настасья Филипповна хотя бы раз назвала Рогожина — идиотом?
Но далеко я не ухожу.
Останавливаюсь возле кленового дерева в 20 шагах и из-за него тихо наблюдаю за… лавочкой.
Женщина, разумеется, думает, что наблюдают за ней: звонит кому-то и, наверное, говорит о появившемся маньяке в парке.
Я приобнимаю дерево, как влюблённый язычник обнимал бы Дриаду.
Женщина, разговаривая по телефону и посматривая время от времени на меня, кивает головой.
Её подруга, видимо, спрашивает, с недоверием: ты уверена, что это — маньяк?
Она, видя, как я обнимаю дерево рукой с розой, кивает.
Сумочку взяла уже на колени: мало ли что.
 
Когда на лавочке сидит парень, события развиваются ещё интересней.
С робким дружелюбием он улыбается мне и розе в руке.
Он в неудобном положении и бог знает что думает.
С одной стороны, его никто не оскорбляет, скорее, наоборот: к нему проявили нежность, и, быть может — любовь.
Оскорблять он не хочет, потому выжидает, оглядывается по сторонам, словно школьник у доски, не выучивший урок.
Может, он ошибся? — думает он. Почему он выбрал именно меня?
Военная выправка? Может, во мне что-то есть? (улыбается мне и птице в небе).
Ему на миг льстит, что он нравится… пусть и не женщине, но мужчине.
Но тут же улыбка стирается с лица, словно мелом написанное милое слово на школьной доске с нелепой ошибкой.
 
Кажется, что он в зеркале пола увидел своё отражение, и оно ему как-то странно подмигнуло, напугав — простой и невинной возможности, просто понравиться мужчине.
Есть в этом что-то экзистенциальное: что душе делать с этим?
Похоже на древний ужас Тантала: перед тобой течёт синева чистой реки; чудесная, спелая прохлада фруктов свисает с веточки над головой.
Ты тоскуешь о любви, ты одинок и даже плачешь по ночам, но вот, случается чудо.
У твоих ног — сама любовь.
Утоли же голод свой вечный, душа, возьми любовь, она твоя, для одного тебя!
 
Но нет, случается нечто безумное, какая-то невидимая и чужеродная, прозрачная стена вздымается и разделяет человека и любовь, и эта стена растёт выше, перерастая дома, деревья и птиц в синем небе, и вот уже в мире творится безумие, полыхают войны, от недостатка любви, от того, что люди не слышат друг друга, голосов милой природы, и не могут коснуться красоты.
Человек на лавочке, в ужасе на миг осознаёт, что все войны в мире, на самом деле от недостатка любви, боязни любить.
Более того, он понимает, что в этих войнах есть что-то мрачно-гомосексуальное: фаллические стволы орудий, как бы отвёрнуты от любви, жизни и женщины, и инфернально нацелены лишь на мужчин, и мужчина, в безумной войне, забыв о женщине, предав женщину, рожающую детей для жизни и любви, убивает этих детей, тавтологически нелепо замещает женщину и беременеет смертью, лепестками осколков.
 
Мужчина на лавочке теряет терпение, боясь уже себя, и, в меньшей степени, меня, смотря в меня, как в есенинское зеркало, с отражённым в нём Чёрным человеком, в которого он вот-вот что-то запустит.
Выкрикивает мне что-то: тело сидит, а голос на повышенных тонах, как бы поднялся с места и подошёл ко мне, коснулся меня, и моё улыбчивое молчание обняло его голос и не отвергло, и он, как в зеркале моей улыбки, увидел всё это, почувствовал, как голос его подошёл ко мне и нежно коснулся, не желая этого и сам устыдился себя, словно впервые, на миг, увидел душу свою обнажённую, чистую, вне пола и тела, желающую лишь одного — любить.
Некоторое время стою перед ним и ухожу с розой в руке.
Перед ним как бы остаётся стоять моё молчание и запах розы: зеркало разбилось, а грусть отражения, намокшее пейзажем и тишиной, осталось: ранимое и прозрачное.
 
Но нежнее всего моя встреча с лавочкой, когда на ней сидит птица.
Со стороны это выглядит наверно очаровательно: день открытой двери в сумасшедшем доме.
Словно бы и правда влюблённый безумец пришёл на свидание с птицей.
Стою с розой в руке перед птицей, сидящей на лавочке.
Мужчины, женщины, проходят мимо, оглядываются, кто-то улыбается.
Голубь наклонил головку, нежно-игриво, совсем как влюблённая женщина — деревце по весне.
Солнце сквозь листву показалось под наклоном, голубым почерком ветра: что-то записывает в самое сердце открытое.
Мимика влюблённой женщины почему-то свободнее мужской, пока-что: у мужчин, какое-то барокко в живописи 16-17 веков, густые и светлые мазки чувств: нимфы, ангелы, боги и небеса без богов: всё нежно смешалось: христианство и язычество: каждая деталь — божественна.
А у женщины сразу — полыхает 19 век, импрессионизм сердцебиений: самый воздух цветёт и поёт и внешность любимого как бы вплавлена в ощущение этого воздуха, в атмосферу движения души любимого — в пространстве.
Тело женщины само как бы доверчиво пропитывается душой, и своей и любимого, словно прозрачный листок солнечным небом: так в детстве мы смотрим на нежно-затихший мир сквозь зелёные, алые, жёлтые осколки стекла.
Мимика женщины в любви — солнечная рябь на реке, рябь листвы под ветром: не поймёшь, где душа, а где тело.
Нежно путаешь тело и душу, словно в любви и женщина и мужчина унеслись на миллионы лет вперёд и открыли какую-то главную тайну о мире и человеке, но мужчина почему-то, словно Орфей, оглянулся уже в раю, и почти забыл всё это, а женщина ещё Там, блаженно медлит возвращаться.
Женщина в любви так и сквозится душою и солнцем: улыбаются не только губы, но и глаза, шея, плечи; самый наклон головы — краешек райской улыбки всего тела, вмиг ставшего — душой.
Вот я и вернулся снова к голубю. Я сделал какой-то круг в памяти о чём-то забытом…
Да, припоминаю: женщина бессознательно чувствует солнечное обнажение всего своего существа и доверия, и потому ей так часто больно, когда мужчина не замечает этой совершенной протянутости к нему и красоте мира — души: смотря в душу женщины, говоря с душой, мужчина почему-то целует.. тело женщины, и она чувствует иррациональную, эдемическую боль ревности души — к телу, так часто не понятную мужчине: это боль одиночества и непонимания поэта, обогнавшего своё время: женщина в любви — чуточку Шелли, Цветаева.
Её целуют не всю, принимают — не всю.
 
Вот, женщина остановилась в нескольких шагах от меня и голубя и с интересом наблюдает за нами.
Я стою перед голубем, весною, миром.
Да, я пришёл на свидание с миром: если меня мир отвергнет — это разобьёт моё сердце.
Уже не одна женщина стоит и смотрит на нас.
Мужчина стоит со своей девушкой. Ребёнок замер на велосипеде: колёса сверкают на солнце, словно очки на лице ангела: за ним, голубоглазая, подслеповатая лужица, и коленочка - переносица ангела.
Опускаюсь перед голубем на колени. Замираю. Касаюсь лавочки рукой, словно клавиш рояля.
Да лавочка и похожа на открытый рояль.
Движение пальцев на лавочке напоминают первые аккорды элегии Массне: я играю для голубя тишину и печаль.
 
Голубь смущён и почти счастлив: так к нему ещё никто не относился.
- Может, близок конец света? — думает голубь, — Люди вспомнили о том, что делали с милой природой и обратили свою душу и любовь, на животных, стихии милые?
Голубь прикрывает глаза, снова наклоняет по-женски головку и что-то записывает голубым почерком по ветру: ему примечталось, как люди со всего мира, разом, с цветами и стихами, стали впускать птиц в открытые объятья окон, уходить в природу, признаваясь в любви звёздам, деревьям, дождю и птицам, прося у них прощения со слезами на глазах.
 
Вот-вот в мире что-то случится, он прорастёт голубой травой счастья, и любовь, словно солнце, взойдёт не над землёй а над миром…
Голубь приходит в себя и слегка отшатывается от меня, вспомнив зачем-то, что он — голубь, а я — человек и между нами не было и не может быть ничего общего.
 
На куст сирени возле нас прилетели синие птицы: синицы, присоединившись к остановившимся прохожим: они тоже стали наблюдать за мною и голубем: вся природа, люди, смотрели на нас, до конца не понимая, что происходит.
Я просто касался пальцами левой руки, лавочки, блеска солнца на ней и прозрачных теней облаков.
Это не был жест игры на рояле в полном смысле.
Так человек заходит в вечер опустевшей комнаты, в которой тишина, почти физически чувствуется под ногами и на вещах, словно тишина может отцвести, прошумев, голубой прохладой, и облететь как листва: в этой комнате уже давно никто не живёт — там кто-то умер…
Человек подходит к роялю и тихо касается клавиш, словно спускаясь по ступенькам, в ад.
 
Сажусь на лавочку. Кладу алую розу возле себя, рядом с голубем.
Закрываю глаза. Где-то за ресничной синевой, голоса грачей купаются в небе с изяществом ренуаровских ласточек: похожи на звуки дельфинов.
Удивительно: кокон существования одной жизни, может скрывать в себе пейзаж звука совершенно другой жизни, словно для самой основы души, нет и не может быть разницы между разностью плоти, вида, пола.
Как же сладостно ощущать в груди — целый мир, с нежностью его закатов, шелестом листвы и пением птиц!
Ясно помню, как влюбившись весной, я шёл с закрытыми глазами по парку, балансируя улыбкой и счастьем, как крыльями, словно бы идя по тонко протянутой линии голубой скорости вращения Земли.
Я шёл, нежно-покачиваясь, блаженно ощущая землю — маленькой, а сердце своё — огромным, как мир.
Вот сделаю ещё пару шагов, открою глаза, и окажусь где-то далеко-далеко от земли, за орбитой Плутона и светлой ряби комет, среди далёких и ласковых звёзд, сплошь населённых — счастьем.
 
Открыв глаза, я увидел сидящую на лавочке, беременную женщину: в её красивой внешности было что-то неуловимо таинственное: светло-русые, прямые волосы чуть ниже плеч: они заканчивались там, где могли начинаться крылья: цвет волос напоминал свет луны на странице раскрытой книги; изумительные глаза: один, чёрный, как чайная заварка, другой, как всё та же влажная заварка, но зеленоватая.
Её дружелюбные глаза словно бы кивнули, приглашая сесть рядом с ней, с её душой и счастьем.
На ней был уютный свитер крупной вязки, цвета ночной августовской прохлады.
Рядом был рюкзачок, похожий на букет сирени. В коленях — книга Саши Соколова.
Я сел рядом с ней, не в силах уже более на ногах вынести счастье своё и густое чувство вращения не столько Земли, сколько — мира.
 
У материнства, её зари новой жизни, есть почти райский отсвет нежнейшей синестезии.
Женщина гладила левой рукой свой лунообразный живот и улыбалась на добрый шелест листвы над собой.
Мистическим образом, движение её руки было связано с улыбкой и шелестом в небесах (шелест небес?), словно бы само это движение родилось, как цветок сирени, из одной невесомости красоты этого вечернего шелеста.
Женщина как бы гладила высокую прохладу листвы в небесах: гладила небо.
Я сидел возле неё, глядел с улыбкой, то на её милую руку на животе, то на шелест листвы, в красоте которой словно бы присутствовала ещё нерождённая душа её ребёнка.
Положил ладонь себе на живот и нежно погладил: я был как бы беременен бабочками: ласково округлились незримые крылья у меня за спиной, а не живот.
Живописнейшая картина. Не понимаю, почему художникам до сих пор не пришло в голову (в сердце?) написать её.
Пёстрые души листвы, звёзд, лунного вечера — всё то, чем жизненно важно дышать в любви, жили и цвели в моём животе.
Женщина улыбнулась мне и снова нежно погладила свой лунный живот, и, в этот миг я ощутил странное чувство, словно женщина чуточку погладила моё сердце, душу звезды, шелеста листвы в моём животе.
Я так самозабвенно отдался её тёплой улыбке и жесту руки, что бессознательно дёрнул ногой, с той кроткой нежностью, с какой ребёночек в её животе, дёрнул своей ножкой, быть может в тот же миг: моя душа в любви и душа ещё нерождённого ребёнка, были таинственно связаны.
 
На этой же лавочке я проводил долгие вечера со своим любимым человеком.
Для нас никого не было на земле, кроме этой лавочки, сирени над нами и звёзд над листвой.
Я часто протягивал руку к небу и улыбался от счастья: всё что мне нужно в этом мире, может уместиться в руке: тёплая горсточка звёзд, шелест листвы и.. касание любимого человека.
А потом… это человек умер.
Всё что я любил в жизни — погибло, а значит чуточку погиб и мир: рука разжалась, и выпустила безжизненные звёзды и карий шелест листвы.
Почему нам так дороги предметы, связанные с жизнью наших любимых? В этой любви есть что-то религиозное, даже если душа не верит в бога.
Здесь какая-то тайна нарушенной перспективы бессмертия.
Смотрим в небо на прекрасную звезду, быть может, населённую жизнью, душами, и не знаем, что эта звезда умерла 1000000 лет назад и свет от неё по привычке несётся в пустом и холодном пространстве.
Предметы, связанные с любимыми, скрывая сны воспоминаний, хранят в себе тепло их души, как ночная листва — тепло зашедшего солнца.
Лавочка, книга, простая чашка для чая - могут стать экзистенциальным зеркалом скорби и свести с ума.
 
Весна похожа на рассвет всей природы: её лучам хочется подставить сразу — сердце.
Весной кажется, что не только с душой, но и с телом, должно произойти что-то чудесное.
Но почему-то ничего не происходит. Лишь на плечах ощущается фантомный и крылатый шелест прохлады.
Так птица с перебитым крылом поздней осенью, смотрит в небо на перелётных птиц, ковыляет за ними по земле, словно ангел, с костылём вместо крыла, и жалобно им что-то кричит.
Любовь моя, прости, я чувствую твою милую душу в красоте природы, но не могу угнаться за ней, ковыляя арлекинством, робким творчеством своим, словно перебитым крылом.
 
Есенинская чёрная ночь. Пустая лавочка и свет луны на ней.
Никого больше нет.