Орфей - Эвридике

- Любимая, повернись к окну, мне нужно сказать тебе что-то важное.

- А в лицо, нельзя?

- Нет. Мне это будет больно и.. стыдно.
Не хочу видеть, как тебе будет больно.

- Хорошо, отвернусь.
Фонари зажглись.. правда, они похожи в сумерках на распустившиеся на вечерней воде, лилии?
Дождик начался…
Моя рука на окне, будет слушать дождь, а сердце — тебя.

- Я буду говорить с твоим сердцем? Хорошо. Может так даже лучше.
Оно бьётся во все стороны… роза ветров.
Если бы можно было выключить тело, как свет в комнате… оно бы билось над полом, лицом ко мне.
Я, комната, и в сумерках, над полом — обнажённое сердце твоё.
Чего ещё желать? И я на коленях..
Погоди, меня отвлекает твоя рука на окне, играющая с лилией фонаря.
И отражённое, прозрачное лицо твоё, похожее на какой-то ночной цветок.
Кажется, что я хочу признаться в чём-то… руке твоей, дождю, цветам.
Берег Стикса зацвёл…

- Мы похожи на двух сумасшедших, правда?
Мне чуточку страшно. Обними меня…
Что ты мне хочешь сказать?
Знаешь, я представила, что ты скажешь что то очень грустное, скажешь даже не мне, моему прозрачному лицу в окне, руке, дождю, фонарю… и с ними что-то случится: ладонь — вскрикнет, совсем по женски, как бы закрыв глаза, и фонари погаснут и дождь… с дождём тоже что-то случится: дождь сойдёт с ума и станет снегом.
Ты прав, давай отойдём от окна. А лучше… сядем на пол. Спиной к спине.
Кстати, как тебе новые шторы? Не знаю, как этот оттенок бирюзы называется. Что-то речное в нём есть. Правда, похожи на двух поссорившихся ангелов, стоящих друг на против друга, не решаясь сделать первый шаг?

- Красивые ангелы… Значит, сядем сердце к сердцу?
Чудесно. Пусть сердца видят друг друга, а не наши лица.
Вот бы так в любви и дружбе, правда? Лицо отвернулось, оно с кем-то другим говорит, а сердце… не важно, со спины ли, со стороны груди — ты с ним рядом, ты нежно с ним, и не важно, куда смотрит пол, лицо, и есть ли в мире ещё они… сердце к сердцу, вот что важно.
Сердце, как отражение другого сердца в окне. И какое из них отражение? Сладостно неизвестно…

- Придвинься чуть ближе, милый. Вот так. И возьми меня за руку, как если бы мы спускались в пещеру… Эвридики.
Не оставляй мою руку в одиночестве, не выпускай её, хорошо? Чтобы не сказал, не выпускай…
Два лунатика над карнизом…
А так даже интересно говорить, спиной к спине.
Как-нибудь ещё повторим, хорошо? Но уже я тебе расскажу кое-что… нежное.
Хочешь улыбнуться? Знаешь на кого мы сейчас похожи?

- На самоубийц-идиотов, с грустной улыбкой стоящих на карнизе, думая, что они стоят ночью у закрытого, чудесного книжного магазина, в окне которого зажёгся свет?

- Не совсем. Мы похожи на птиц возле окна.
Боже мой, как чудесен мир птиц! Почему я не птица?
Я в детстве хотела быть птицей и даже плакала из-за этого.
Я искренне не понимала, когда мне мама говорила, что я могу вырасти и стать кем угодно: балериной, художницей, музыкантом, археологом, поэтом..
А птицей? — робко спрашивала я.
Мама удивлялась: «Зачем птицей, для чего?» — «Чтобы жить так, как снится. Чтобы… тело не мешало жить и любить».
«Откуда у тебя такие странные мечты, доча? Другие девочки хотят быть принцессами, балеринами, лётчицами… а ты?»
«Я ненормальная, да?» — «Ну.. иногда. Шучу-шучу, милая. Просто это странная мечта: стать птицей». — «Ну а сиренью на заре, можно стать?». — (со вздохом, улыбаясь) «Нет, и сиренью нельзя..». — «А… музыкой, музыкой мне можно будет стать, мамочка? Ты говорила, что можно стать музыкантом.» — «Музыка и музыкант, к сожалению или к счастью, это разные вещи». — «Почему? А душа и тело?» — «Милая моя.. они тоже, разные. Хотя, если любишь...» — «Мама, а ты бы кем хотела стать?» — (грустно) «Дождём в августе». — «И ты так никогда и не стала дождём? Даже капельку?» — (с улыбкой) «Нет, родная, даже капельку, не стала. А как бы ты тогда появилась на свет?» — «Радостно, мама! Я бы гордилась перед девочками во дворе, что у меня мама — дождь!» — (обнимая меня) «Значит, и ты была бы чуточку, дождём?» — «Да! я была бы в небе, на высоких ветвях, рядом с птицами… а там ещё чуть-чуть, и птицей бы стала… Дождю ведь легче стать птицей, чем девочке, правда, мама?» — «Правда».

- Интересные у вас были разговоры с мамой… похоже на нежные тени наших с тобой ссор.
Кстати, когда мы с тобой ночью занимаемся любовью и потом ты засыпаешь, и словно нежно-раненый князь Болконский, лежишь в постели, шепча что-то прозрачное, смутное, не то мне, не то сердцу своему, смотря в низкое, карее небо потолка, то тогда, мои губы, как лунатики (Лунатик-преступник?), возвращаются на место своего нежного преступления, идя по карнизу дыхания твоего нежного тела.. по шее, подмышечкам тёплым, груди, животу… и ниже, блаженно-ниже, и тогда я откидываюсь на подушку, и, словно раненый Болконский, лежу и смотрю с улыбкой счастья, сквозь потолок, на чудесный, крупный блеск звёзд… Твой общий, тёплый запах тогда, чем-то напоминает тихий августовский дождь и ночную, перепуганную птицу, затрепетавшую в добрых руках..

- Два раненых князя Болконских на одной постели, смотрящих в высокое ночное небо, едва касаясь друг друга руками?
Чудесно.. безумно, но чудесно.
Я бы хотела на денёк.. или на ночь, стать мужчиной.
Слушай, я только сейчас поняла, что мечты Наташи Ростовой у ночного окна, любующейся луной и мечтающей летать (князь Болконский нечаянно подслушал её, стоя у окна, на этаж выше, как ты помнишь), и мысли князя Болконского, умирающего на поле Аустерлица, смотря в высокое синее небо, суть — одни и те же мечты.
Странное, не от мира сего, венчание душ Болконского и Наташи. Это больше чем секс…
Значит, я иногда пахну птицей и ночным дождём?
Чудесно… Но я не договорила. Мы похожи на птиц возле окна.
Только представь, какой дивный мир видят птицы в человеческих окнах. Это же.. чистый рай: голубые, ласточкины гнёзда окон в ущельях, где живут ангелы.
В голубой глубине отражённого дня, плавают лица, руки и плечи людей.
Люди, глазами птиц, совсем удивительные, неземные: такие таинственные силуэты над асфоделиевыми цветами на подоконнике, в сизой дымке занавески, есть лишь в раю.
Люди похожи… на яркий плеск листвы за плечами ангелов, на полотнах раннего Кватроченто.
Вот что видят птицы в наших окнах.

- Ты поэтому в детстве хотела стать птицей? Хотела.. смотреть на людей, как на ангелов?
Может ты и права.. если смотреть на людей как на людей, можно сойти с ума.
Солнце моё, ты никогда не думала, что, быть может, наш порыв назвать любимого человека ласково, растушевав его как человека, смешав с пейзажем нежности: солнышко, ласточка, звёздочка, травка… есть смутная память сердца.. о рае?
Возможно, это одно из самых ярких и полноценных воспоминаний о рае, когда всё было — любовь, и не было ещё человека, только как человека: он был нежно слит со звёздами, милыми стихиями природы, птицами, блеском глаз таинственных зверей во мгле листвы в зарослях Эдема…

- Однажды в детстве у меня случился приступ. Я всегда ездила в деревню летом, как в сохранившийся островок Эдема, населённый яблоневыми деревьями, (яблочки можно было срывать прямо из окна поезда, когда он медленно и как-то крылато поворачивал, невесомо проницая зелёную мглу диких садов, населённых добрыми зверями, удивительными лилиями на синей, вечной синеве реки).
У нас во дворике была чудесная, сквозная беседка в тургеневском стиле, увитая виноградом.
На узорном, всегда таинственно-тёмном потолке, сушились райские яблочки, а на столике под ним, остывал большой, сверкающий в промельке солнца, таз, с яблочным вареньем.
С деревянного потолка, словно лестница из сна Иакова, карей спиралью вилась клейкая лента для мух, похожих на падших и мучающихся ангелов где-то в аду.
И вот однажды, в такую ленту угодила ласточка: она содрогалась на ленте уже почти без сил, тёмные крылышки вздрагивали, как уставшие веки умирающего… человека? Ангела? Словно бы они что-то припоминали.
Я заплакала и бросилась спасать раненого ангела.
Взобравшись на шаткий столик с горячим вареньем в тазу, я протянулась над ним, к ангелу, еле дотягиваясь дрожащими пальчиками до раненой птицы.
За моими плечами послышался крик мамы (мне было 4 года). Я в страхе обернулась, как маленькая Ева, застигнутая над чем-то греховным, и оступилась.
В глазах у меня потемнело, земля и небо, как-то сговорившись, поплыли за моими плечами, и меня подхватили над горячим тазом варенья из райских яблочек, не то чьи-то добрые руки, не то, крылья.
Когда я очнулась на земле, возле беседки, я видела затихшую в воздухе, ласточку, над яблоками: ласточка висела в воздухе, словно сама по себе, в позе распятой.
Я сильно обожгла ногу, но почти не замечала боли, потому что сама была — боль, которая пыталась что-то сказать склонившейся надо мной перепуганной маме, но у меня вырывался лишь крик.
Я содрогалась на земле, совсем как несчастная ласточка… а потом затихла и бессмысленно смотрела на высокое, синее небо и летающих там птиц.
Мне казалось, я умерла и наконец-то стала птицей.
Очень хорошо помню, как мои плечи, лицо, ладони на земле, улыбчиво и грустно, вздрагивали в ритм движения птиц.
По лицу текли слёзы..
Милый, ты плачешь? Не надо, чувствуй мою ладонь, я рядом..
Помнишь, ты мне написал недавно в письме: я твой сон на ладошке.. Это ты мой сон. Нежный сон на ладошке.

- Ты мне не рассказывала об этом…
Мои плечи так нежно срослись сейчас с твоими плечами, что когда я шевелю плечом, мне кажется, что я шевелю и твоим милым теплом, словно намокшим под дождём, крылом.
Если бы у меня были крылья, я бы тебя ими обнял, даже не поворачиваясь…
Эта ласточка.. содрогающаяся в воздухе, на одном месте… похожа на наши отношения, правда?
Сегодня гулял по парку и по привычке разговаривал с тобой, вспоминая наши ссоры и нежные письма.
Снег, тонким, ровным блеском лежал на ветвях высокого клёна.. словно тишина наших писем.
Не удержался и дёрнул за ветку. На меня посыпался снег..
Закрыв глаза как при поцелуе, я встречал эту нежную лавину твоего оттаявшего молчания.
Открыв глаза, я увидел, как мне улыбается девушка.
Она гуляла с маленькой дочкой.
Девочка, улыбчиво запрокинув щурящееся от солнца, личико, спрашивала: — «А ты меня любишь?» — «Разумеется люблю, солнышко». — «А папу?». — «И папу люблю». — «А меня?».
И так по кругу, по какому-то АнДантеву, нежному кругу, словно любовь была предметом, яблоком, которое мама отдавала то папе, то забирая у него, нежно передумав, дарила дочке…
А я шёл за ними, по самой счастливой тропинке парка, а может и мира, и думал о нас… и мне так пронзительно-понятна стала любовь, и наша с тобой, и вообще..
Джордано Бруно писал, что, возможно, не душа находится в теле, а тело — в душе.
Быть может, и человек, весь мир, и эти птицы за окном, и снежный клён, под которым я стоял в парке, и девочка с мамой своей, ты и я… все все, находимся в этой любви, и нет ей конца и края, и любовь нельзя поделить: один человек может искренне и светло любить и птиц и ребёнка и друга и любимого человека, главное, не прерывать этот единый поток любви, иначе… что-то надорвётся, запутается, и сердце повиснет в теле, как та самая ласточка из твоего детства.

- Что ты мне хотел сказать, милый?
Ты… полюбил другую? Я права?

- Я просто хотел сказать тебе… что очень сильно тебя люблю, солнце моё.

- Мы с тобой сидим в сумерках комнаты возле окна, на полу, спина к спине… твоя рука дрожит в моей руке, а моя рука, сдерживает дрожь ожидания… и всё это только для того, чтобы ты мне сказал: люблю?
Очень романтично. Странно, но романтично…
Но больше так не пугай меня, хорошо?

- Родная… мне ещё кое-что нужно тебе сказать.

- Говори..

- А ты права, фонари в сумерках, похожи на раскрывшиеся лилии…
Птиц уже не слышно. Полетели спать.
Ты замечала, что в городах, для птиц, фонари — райская часть пейзажа природы?
Когда они зажигаются, словно звёзды, живущие среди птиц и людей, таинственно близко, так что птицы могут перелетать с одной звезды, на другую…

- Да говори уже, я не могу больше, ты разве не чувствуешь?
Моя рука вся дрожит в твоей руке…

- Меня скоро не станет.
Не хотел тебе об этом говорить, прости. Когда мы с тобой ссорились и молчали, мне казалось, что это молчание продлится продлится вечно. Потому, со слезами на глазах, я робко стучался к тебе в комнату и просил прощения.
Это было бы адски жестоко, поссориться, и так никогда и не помириться, да?
Пойми, я не хотел, чтобы в наших отношениях… был некто третий: ты бы разговаривала, ссорилась, ласкала, уже не меня, а мою болезнь, и я бы.. со стороны наблюдал за вашим кошмарным развратом.
Ты бы.. и письма писала уже не совсем мне.
Прости меня, родная. Прости вообще, что так вышло, что мир так безумен и грустен.
Ты просто знай, что я очень люблю тебя.
Когда меня не будет… если ты увидишь на прогулке в парке, как качнулась веточка клёна перед тобой, знай — это я.
Улыбнёшься дождю в августе, на вечернем окне — это я.
Я стану музыкой.. мелодией Филиппа Сарде, Les Choses de la Vie, под которую ты любишь просыпаться.
Моя душа, бесконечно любящая тебя, но так поздно встретившая тебя в своей жизни, словно птица, возвращающаяся весной из жарких, райских стран, вернётся к тебе, к одной тебе — красотой мира.
То, о чём я писал тебе в стихах, о звёздах, свете ночных фонарей, дожде и милых птицах… всей этой щемящей, бесприютной красотой, я вернусь к тебе, любимая.
Родная… ты плачешь? Не надо. Чувствуй мою ладонь… меня.
Не молчи, скажи хоть что-нибудь… пожалуйста. Эта тишина и дождь за окном, разрывают мне сердце…

- Я люблю тебя...